Утром нас подняли, отвели в туалет на улице, и директор нашего дома, худой, в очках, с изможденным лицом дяденька, рассказал нам порядок жизни. Он был простой, как в тюрьме. Не разрешалось: ругаться матом, обижать маленьких, драться, воровать, курить.

Нужно: учиться (как сказал Ленин), помогать слабым, вести хозяйство детдома, потому что это теперь и ваш дом. Ваша семья.

– Хочу спросить, пан директор (я не пан, я товарищ директор), – вылез, как всегда, Изя. – Придут ли до нас письма? Потому что моя семья есть еще на земле отцов – в Польше.

– Конечно, почта работает. Не быстро, сейчас заносы большие, но письма доходят. А что до твоей семьи, то я советую привыкать – теперь твоя семья – этот дом.

Я тоже не утерпел.

– А как с едой, товарищ директор. И нам холодно спать. Ни подушек, ни одеял. И очень хочется есть.

Тут директор вздохнул и сказал:

– Я уже поднял на ноги весь район и все деревни. Все будет. Нужно чуть-чуть потерпеть, ребятки. А сейчас мы распределим вас по классам. Но ваш отряд, эвакуационный, мы не расформировываем. Вы уже сдружились, будьте вместе. Только выберите старосту группы.

Выбрали меня. Я тронную речь не произносил, но сказал, не читая еще «Трех мушкетеров», что мы должны жить по принципу: все за одного, один за всех. Кто-то не понял, но главное – нас повели завтракать.

Дали кашу перловую и чай сладкий. Хлеба не было. Да и каши только на две-три ложки. Надо было что-то делать.

А что делать, известно – воровать. Обязательно, если хочешь хоть как-то жить. Правда, Изя мне сказал, что проше панам, но он воровать не может. Мы это поняли. Будешь хранить продукты да деньги. Ни того, ни другого не предвиделось. Но зато Изя был при деле и с гордостью мне показывал свой польский рюкзачок, чудом сохранившийся и, к сожалению, совершенно пустой.

А в нашем отряде сложилась группа ребят 10–13 лет, которая и руководила жизнью. И неплохо. Мы еще не хлебнули хулиганства. Хотя уже многое знали. И, главное, уже умели употреблять соответствующую лексику.

Теперь нужно было знакомиться с местными жителями нашего детдома. Это произошло быстро. В нашу палату вошли ребята, уже живущие здесь. Судя по их физиономиям, у них одеяла, подушки, матрасы, а также шапки зимние, валенки и польта – были. В отличие от нас.

Но знакомство не состоялась. Вбежал директор и с криком: «Мальчики, идите помогать. Привезли, привезли, ох, есть, есть Господь, есть!» – И директор, член партии с большим стажем, два раза перекрестился.

Помогать вышли немногие, у кого было что надеть на ноги.

А на самом деле благодать. Привезли матрасы, подушки, одеяла, десять пар валенок разноразмерных и пять зимних шапок.

Уф-ф-ф, хотя бы в туалет на улку можно выскочить. Мы и девочкам помогли. Им передали из Омска платки теплые, носки вязаные и другую зимнюю благодать.

Но главное! Главное! Жители села, близ которого наш дом в виде барака располагается, передали нам картошку вареную да лука, морковки немного. И вареные яйца. Хлеба у них не было.

Нас отвели в столовую и устроили роскошный обед. Нашлись даже ложки. Вилок и ножей не было вовсе.

Вот как мало нужно нам, детям. Картоха, да горячий кипяток с хвоей (название – чай), да матрасик и, главное, одеяло. А с ним мы по-прежнему вдвоем. Это же очень хорошо. Два одеяла, да еще одним матрасом можно накрыться. Забегая, отмечу, что на ужин мы не ходили. Тем более что состоял он из чая в тарелках и – все. Мы просто накрылись с головами и улетели. Или в сновидения, или в фантазии, или в воспоминание – это уж кто как. И совершенно наплевали – к нам опять заходили гости из местных. Знакомиться. Ничего, подождут. Нам же здесь жить.

Спали мы с Изей, и нам было тепло.

Все-таки знакомство состоялось. Утром опять к нам в комнату ввалились ребята, кто уже давно проживал в детдоме.

– Ну шо, пацаны, давайте знакомиться. Мы вот здесь уже давно, а вы даже и не зашли поздороваться. Меня, кстати, Прохором кличут.

– Меня – Маркел, – ответил я. – Но, конечно, не могли зайти. Ты же видел – ни еды, ни обувки, ни спанья. Здесь – не до знакомств.

– Лады. Теперь давайте устроим вам прописку сначала. А дальше посмотрим, кто из вас кем будет у нас в дому.

А тут мне шепчет папа: не иди ни на какие предложения. Биться, но не идти на поводу противника. Я и говорю:

– Никакой прописки не будет. У нас уже есть одна – московская – другой нам не надо.

– А мы и не спрашиваем – надо – не надо. Давай, десяти с тебя хватит по первости. – И достает ремень кожаный. Теперь понятно, что за прописка такая, и вдруг вижу, сбоку кто-то его палкой бьет по голове. Прохор от неожиданности повернулся, ты, мол, что, шкет делаешь. А этот шкет, Изя, отвечает:

– Это наша московская прописка.

Тут уже я к Прохору подскочил и – никто и не понял чем – располосовал рубаху на груди, свитер и пояс брюк. Все-таки мое орудие очень острое. Точил почти каждый день.

Да в довершение все наши набросились на пришельцев.

В общем, вышибли их из палаты, а тут – воспитатели. Двое. Их и наш. Суд да дело. Конечно, Прохор ни на что не жалуется. «Западло»[6]. Да и понять невозможно, чем это Прохор так порвал брюки. И рубаху. Оказалось, «об гвоздь».

Так вот закончилась наша «прописка». Другие вещи нас волновали гораздо больше. Это голод. И еще раз голод. И холод. Но если спишь вдвоем, да накрывшись матрасом и двумя одеялами, и не раздеваясь – жить можно. Мы и старались – жить. Но, как говорится, не украдешь – не проживешь. Воровать – надо.

Вот мы с утра до вечера и бродили по проулкам села либо вокруг сельского магазина, который работал два раза в неделю.

Зимой, в 1941–1942 годах, было совсем худо. Когда мы видели воспитателей, начинался вой и плач. Выли мы – старшие, плакали – младшие. Уже не просили еды. Супа или каши. Только хлеба. Воспитатели, к нашему удивлению, плакали вместе с нами. Конечно, мы исследовали все амбары в деревне. Но пробраться в амбар не так-то просто. С одной стороны – собака. С другой – все сделано добротно, по-сибирски. Но во дворах села часто везло. Видя нас, хозяйки кричат:

– Эй, пацанчики, дрова не сложите?

Да конечно. Да немедленно. И получалась даже поленница. А мы, конечно, – вареную картошку. Соль на столе. И порезанное, немного, сало.

– Да берите, берите, мы знаем, ваш дом голодует. Да и у нас не очень-то, мы жа советские колпозники, – и тетеньки недобро усмехались.

А мы сало несли и кусочки отдавали маленьким.

Конечно, летом и осенью была полная благодать. И крапива, грибы, ягоды, орехи. А рыба! Севрюга хватала крючки на раз. А у кустов уже костерок. Севрюжку в лопух и в угли. Нет, такой вкусноты ни один царь не ел.

Да к осени 1942 года стало у нас налаживаться хозяйство. Появились три овцы. Давали молоко. Корова. Правда, старенькая, но тоже воспитатели что-то от нее получали. Сделали загон и запустили кур. И петуха, конечно. Даже лошадь сельсовет дал. С телегой.

Все мы, вакуированные, в один голос просились работать по сельскому хозяйству. И быстро все схватывали.

А летом 1942 года колхоз предложил нам поработать на посадке картошки. Да потом – осенью – уборка.

Жизнь стала налаживаться. Вдруг Изе пришло письмо аж из Америки. От союзников. Родственники обнаружили Изю через Красный Крест и сообщили, что сделают все для воссоединения.

Правда, Изя коряво ответил, что поедет, только когда увидит, что его друг перший, Маркел, то есть я, устроен и, главное, сыт. И еще написал, что он, Изя, своих не бросает.

К концу 1942 года директор нам объявил, что часть детского дома отдается для инвалидов Великой Отечественной, нас не трогают, а один корпус переселяется в детский дом аж под Омском. Но мы рады. Нас не переселяют, еда есть, хоть ее, конечно, не хватает.

Директор сказал, так как мы будем жить совместно с инвалидами войны, что и питание будет лучше.