– Езжай в провинцию, – посоветовал ему старый товарищ из угро, с которым Травин играл в бильярд по выходным, – там и места много, и еда под ногами сама бегает, а ставки почти такие же, устроишься по восьмому или девятому разряду. Сходи в наш отдел кадров, к Лосеву, помнишь его?

– Ну да.

– Ему постоянно разнарядки присылают, коли есть потребность в спецах. У тебя ведь характеристика с прежнего места хорошая?

Характеристика была просто замечательная, Травин сам её напечатал на одном из бланков, прихваченных из кабинета Йоси Беленького, с такой характеристикой можно было прямо в Совнарком идти. Правда, непосредственно в Совнаркоме его не ждали, а вот Наркомпочтелю требовался ответственный сотрудник с опытом хозяйственной работы, правильного происхождения и поведения во время Гражданской войны. Ставка шла по прежнему двенадцатому, а теперь десятому разряду, выходило почти сто десять рублей, по провинциальным меркам деньги совсем неплохие. То, что этот сотрудник ничего не смыслит ни в почтовых переводах, ни в распространении займов индустриализации среди подписчиков газеты «Псковский набат», окрсвязь не волновало – раз уж кухарка смогла бы, при должном старании, управлять государством, то почему бывшему управдому, инспектору коммунхоза и начальнику гаража не руководить почтальонами и телеграфистами.

Так Травин и появился в Пскове под новый, одна тысяча девятьсот двадцать восьмой год. Город ему понравился. С одной стороны, обжитой, губернский, с каменными особняками, мощёными улицами и даже трамваем, с фабриками и заводами, домами культуры, кинотеатрами, парками и садами, а с другой – небольшой совсем, всего-то тридцать тысяч с небольшим жителей, живущих в основном на участке, зажатом между двух рек – Псковы и Великой. И воздух здесь, несмотря на промышленность, был свежий, и рыба нажористая, и зайцы в лесу водились, только что не с кабана размером, ко всему люди тут жили приветливые и по-провинциальному неторопливые.

– О чём задумался, командир? – Фомич разминал пальцы. – Никак о мировой революции?

– О ней, – Сергей поднялся, голова словно и не болела никогда, тело стало лёгким и послушным. – Такой талант пропадает здесь, тебе бы в Москву надо, там озолотишься.

Говорил он это не в первый раз, костоправ только отшучивался. Вот и сейчас рукой махнул.

– Нежные нэпманские телеса мять не для нас. Вот твою мышцу сгребёшь, чувствуется силушка народная, мощь, а там что, косточки хрупкие, чуть нажал, и тю, нет нэпмана. Ко мне тут артельщик ходит, из пришлых, петроградских, так визжит, словно дюшка, вот уж стыдобища-то. Но упорный, собака, я с него пятёрку беру, не отстаёт ни в какую. Жёнку свою молодую притащил, эта шлында мне опосля первого раза проходу не даёт, говорит, всё брошу, мужа и детей его сопливых, берите меня всю, сбежим, мол, в Ленинград. А на хрена она мне сдалась, неужто окромя неё в Петербургах баб нету. Ну что, ещё парку? Пар сегодня хороший, дерево выдержанное, дубовое, Макар Пантелеймоныч своё дело знает, несмотря на все катаклизьмы. Дуй в парную, погрей косточки минут десять, а потом опять на лежанку.

– Может, хватит? – Травин потянулся, лёгкость, посетившая тело, упорно не проходила. – Кто у тебя сегодня?

– Ещё одно начальственное тело из парткомиссии, его к десяти обычно «паккард» привозит, хоть и не гнушается Альберт Давидыч с народом побыть, но любит, когда народа этого поменьше. Так что ещё один заход, командир, и до следующей пятницы ты будешь совершенно свободен. И чист, как чекист.

Из двадцати семи оборудованных рабочих мест, разбросанных по двум этажам, подвалу и большому фойе Псковского окружного почтамта, в Страстную субботу было занято пять, две молодые девушки с комсомольскими значками на платьях разбирали новую корреспонденцию и раскладывали по ящикам почтовых отделений, одновременно регистрируя в толстых тетрадях, ещё одна, постарше, сортировала газеты и журналы на длинном столе. Помощник Травина, Семён Циммерман, тщедушный мужчина сорока пяти лет с карими печальными глазами, в вязаной синей кофте и неопределённо-серого цвета брюках, ожесточённо спорил с телеграфистом, зачитывая куски статьи Владимира Добровольского «Рывок к звёздам» из свежего выпуска журнала «Авиация и химия». Семён служил на почтамте ещё с дореволюционных времён, имел доступ ко всем доходящим до Пскова научным журналам, очень интересовался достижениями цивилизации, и из-за этого некоторые подписчики получали издания в потрёпанном виде и с задержкой.

– Товарищ Циммерман, – прервал его Сергей. – Ты когда отвлечёшься от глобальных проблем современности, проверь списки адресатов в Моглино. Снова жалобы поступают – приносят письма и газеты не в те дома.

– Ничего я не с глобальными проблемами, – Семёна иногда сбивали с толку выражения нового начальника, прежний был проще и понятнее, – мы тут с Николаем обсуждаем, можно ли двигатель внутреннего сгорания на ракету поставить. Вот Добровольский считает, как и я, что в безвоздушном пространстве этого недостаточно будет, и ссылается на Циолковского. Коля, сейчас я тебе ещё кое-что почитаю, и ты поймёшь, что не прав. А списки, Сергей Олегович, я сверил, там родственники живут, фамилии одинаковые, и имена тоже, и приезжих много, особенно военных, вот в Моглинском отделении и путают. Да ты же сам там был в феврале, товарищ Травин, видел, что творится.

– Может, ещё раз съездишь?

– А толку? Нет, давай лучше ты. И вообще, ты ведь в клуб собирался? Так иди, я тут посижу.

– На пару часов, – Травин поднялся. – Покажусь и вернусь.

– Да хоть до завтра не приходи, – Циммерман потёр воспаленные глаза, – ничего тут не случится. Да, Авдотья Ниловна?

Та, что постарше, кивнула, не отрывая взгляда от разложенных стопками журналов, она шевелила губами, читая названия, и боялась сбиться.

– Эх, Сёма, разве ж я тебя без присмотра тут оставлю, с нашими красавицами, – Сергей снял с вешалки куртку, – за тобой глаз да глаз нужен, улетишь ещё с ними в космос на ракете с бензиновым мотором внутреннего сгорания, люди без журналов и газет останутся.

Девушки захихикали, одна из них, светленькая, с вздёрнутым носиком, чуть покраснела, бросила на Семёна короткий взгляд. И Семён покраснел, уткнулся в журнал, принялся водить пальцем по строчкам. Личные отношения подчинённых Сергея волновали мало, лишь бы на работе не сказывались, но этот намечающийся служебный роман имел все шансы в рабочий процесс вмешаться – жена Циммермана, женщина внушительной комплекции и плохого характера, работала в соседнем здании, в редакции газеты «Псковский набат», и могла эти отношения задавить физически вместе с влюблёнными. Терять помощника Травину не хотелось, Семён разбирался в почтовом деле куда лучше своего начальника.

От почтамта, где работал Сергей, до клуба было триста с небольшим шагов по мощённой булыжником мостовой. Клуб Урицкого находился в здании бывшей духовной семинарии рядом с церковью Николая Чудотворца, внутренние помещения, перестроенные новой властью, пытались изгнать из себя религиозное наследие, но оно то тут, то там себя проявляло – ангелами под потолками, крестами на дубовых дверях, изречениями на старославянском и древнегреческом вперемешку с силуэтами голых женщин, вырезанными на скамьях и партах.

Мероприятия, отрицающие Пасху, начались в полдень, комсомольцы и прочая молодежь из разных учреждений, которых здесь было в избытке, набились в бывшую семинарию битком. И не только молодёжь, хватало начальников средней руки, вышедших из комсомольского возраста, для которых это собрание было поводом провести день культурно. Сначала перед пёстрой аудиторией выступил секретарь Псковского окркома партии Баузе, уложившийся в десять минут – ёмко, образно и с латышским акцентом он рассказал о партийной работе на местах и о борьбе пролетариата за мировую революцию. Точно такую же речь он произнёс за полчаса до этого в центральном клубе ВЛКСМ, в час дня с ней же его ждали в клубе железнодорожников, там организацией угощения занимался пивной завод. Вслед за Баузе начальник окр финотдела Смирнов минут двадцать пытался связать один революционный тезис с другим, зрители было приуныли и хлопали вяло, но потом на сцену, затянутую кумачом, поднялся комсомольский секретарь Мирошкин и рассказал несколько анекдотов антирелигиозного содержания.