– Мне откуда знать, наше дело маленькое, в несознанку идти.

– Правильно. Значит, видел тебя кто-то, как в дом её шастал, наверное, легавые эти.

– Устал уже от них, шляются везде, ни выпить, ни посидеть. Может, сдёрнуть отсюда, я в Ростов уеду, и мне спокойнее, и вам.

– Уедешь, когда скажу. Значит, Лакобу тебе показали?

– Его. Я сказал, что вещи заносил Глашке, мол, просила она. Говорил вам, не надо её впутывать, тупая же баба, на том и погорел.

– Ничего ты не погорел, успокойся. Они что?

– Так они наказали, как её увижу, сказать, чтобы к ним бежала.

– И это всё?

– Да, я и сам не понял, для чего она им, человек маленький, почтальон простой, а тут сам главный чекист интересуется. Может, предупредить её, пусть пока схоронится?

– Увидишь – предупреди. Ты, Дмитрий, ещё раз подумай, что в разговоре было.

Сомов задумался, помотал головой.

– Да, было, спросили они меня, не видел ли я её. Так я сказал, что видел третьего дня, в церкву шла, окликать не стал, только не уверен, она это или не она была, может обознался.

– Сказал и сказал, от Глашки твоей всё равно никакого толку. Пока всё по-прежнему, ходи на службу, по лавкам шастай и пивным, пусть они за тобой гуськом ходят, – хозяин комнаты бросил на стол тощую пачку денег. – Вот, держи, на хлеб с маслом.

Сомов деньги подхватил, чуть поклонился и вышел.

– Проследить за ним? – Фома заглянул в комнату.

– Нет, пусть идёт, – человек в очках качнул рукой. – Ты сбегай-ка за Трофимом, хватит ему в кабаке девок щупать да горькую жрать, есть у вас дело на завтра.

Митрич возвращался осторожно, хоронясь в тени, агенты наверняка уже ужинали и писульки писали начальству, но рисковать он не хотел. По мосту он прошёл, убедившись, что часовой отвлёкся, да и стемнело настолько, что разглядеть что-то из будки, над которой висел фонарь, можно было только если уж очень поднапрячься. Зайдя в избу, он запалил лучину и растолкал парнишку, спящего за печкой.

– Чего тебе, дядь Мить? – Пашка протёр глаз, книга, лежащая на одеяле, упала на пол. – Темень уже.

Митрич сел рядом с ним на кровать.

– Помнишь легавых, которые Краплёного брали в прошлом году, мы с тобой ещё напротив на чердаке сховались?

– А то, на авто приехали, с балалайками, я ж такое не забуду. Чистый цирк.

– Один из них здесь, кажись, здоровый такой бугай, он ещё Кирку выволок и ногу ему сломал прямо на улице.

– Да, – Пашка восхищённо улыбнулся, – он его как пушинку, дядь Мить, раз его, раз по хлебалу, а потом как дёрнет, кажись, оторвал ногу. А как он дверь вышибал, там же пудов шесть, в этой двери, он её как пушинку хрясь, и нету.

– Мне, племяш, сегодня в ЧК портрет его в морду пихали, тут он, родимый, как бы не по мою душу приехал. Краплёный мог заложить, ты не знаешь, но разбежались мы с ним плохо, потому и сидели с тобой супротив, ждали, когда с малины уйдёт, чтобы долю мою забрать.

– Вот паскудник, – Пашка искренне расстроился, – так что, думаешь, чека о нас знают что? Тикать надо.

– Кто их знает, может, на понт берут, да и не дают нам уехать пока. Ты давай, по городу пошляйся, позыркай, мне из-за Глашки его карточку показывали, может, хахаль ейный с ним знаком. Помнишь этого фраера?

– Помню, конечно. А Глаша где?

– Кто ж её знает, – Митрич помрачнел, – говорят, пропала, может, загуляла опять, баба – человек ненадёжный. Но ты в голову не бери, всякое случается. Глашка на почте работала, что у Ольгинского моста, оттуда и начни следить, а как этого бугая увидишь, выведай, где живёт, куда ходит, ты неприметный, за пацана беспризорного сойдёшь, их тута полно. Псков – городишко маленький, найдётся голубчик.

– Всё сделаю, дядя Митя, а то засиделся, скукота тут, – парень явно обрадовался. – А потом ты его пришьёшь? То есть зарежешь? Али наймёшь кого?

– Там видно будет. Ты, Пашка, на ус намотай, мокрое дело по необходимости пользу даёт, если без него никак, а впустую только себя подставлять под кичман. Краплёный вон тоже без нужды шил направо и налево, и где он теперь, наверняка к монастырю уже давно поставили. Всё, спи дальше, дармоед, а завтра с утреца и начнёшь.

Матюшин, казалось, был чем-то расстроен, когда допрашивал Сергея, и выглядел усталым. Вопросы задавал стандартные, в подробности не влезал, весь разговор занял минут десять, не больше. Травин описал стрелявшего, отметил, что тот был пьян, почему он именно так решил, следователь не уточнил, просто вписал ответ, и всё.

– С Глашей-то что? – Сергей подписал протокол, поставил дату, отложил ручку. – Нашлась?

– Нет, – Матюшин потёр ладонями глаза, поморгал, – это дело милиции, пропавших искать, мы в их работу не вмешиваемся. Будут подозреваемые – допросим, а до тех пор следствие только на контроле ситуацию держит, если новостей не будет, прекратим. Каждый человек имеет право на личную жизнь, даже если это некоторым не нравится.

Дальше расспрашивать Травин не стал, поднялся, аккуратно закрыл за собой дверь, отметив, что из замков на ней только хлипкая задвижка. На выходе строго зыркнул на знакомого конторщика, который сделал вид, что Сергея не замечает, дошёл до чайной в доме Перовских, заказал себе яичницу с салом и молоко. Сын хозяина метнулся на кухню, принёс два ломтя свежего решётного хлеба, масла кусочек, большую кружку парного молока, тёплого, с пенкой и слоем сливок, поставил на стол плошку с солью и заверил, что яичня уже жарится и будет готова сей же час, минут через пять.

– Погоди, – остановил его Сергей. – Скажи, а судебные к вам часто ходят?

– Как не ходить, постоянно у нас столуются. И из губбанка тоже, – подросток добродушно улыбнулся. – А я вас знаю, вы на почте работаете, да? У меня там брат двоюродный телеграфистом.

– Который из них?

– Коля. Николай Игнатьев.

– А тебя как звать?

– Митяй.

– Вот что, Митя, повстречал я в больнице девушку неземной красоты, зовут Наденькой, а она, оказывается, сестра следователя Матюшина, знаешь, такой молодой, белобрысый, чаи у вас гоняет?

– Знаю, – Митяй кивнул, – звиняйте, один момент.

Не через момент, но через две минуты – точно, перед Травиным появилась чугунная сковорода с яичницей-болтуньей, густо заправленной шкварками, а Митяй уселся напротив него, благо посетителей, кроме Сергея, не было.

– Подождать чуток надобно, чтобы доспела. Ходит к нам Ванька, то есть Иван, они на Некрасовской жили, возле Николы Чудотворца. Отец ихний раньше лавку держал мануфактурную, ещё при царе, а потом под лошадь попал и помер, а мать учителкой была, сейчас в педтехникуме работает, так они тот дом продали и в комнаты на Успенскую улицу переехали, теперь она Калинина. А Надька – она со мной в одну школу ходила, только я бросил три года назад, как мы тут открылись, а она курсы фельдшерские закончила и в больничке работает. В окружной.

– Ты, я смотрю, всё про всех знаешь?

– Вы не подумайте, я не балабол какой, – парнишка покраснел, – просто скучно здесь, это сейчас никого нет, а к обеду набьются, и до самого вечера, а там и ханурики подтянутся, водку пить, а какие у них разговоры, всё про женщин да про тяжёлую жизнь. Раньше был у нас работник, спился, одна кухарка осталась, она к обеду приходит, а других отец не берёт, хочет, чтобы я потом здесь сам управлялся. А вам правда Надька Матюшина нравится?

– Я когда в больнице лежал, она за мной ухаживала, вот думаю, отблагодарить надо, подарок какой принести, конфет там или чай цейлонский. Так говоришь, на улице Калинина они теперь живут?

– Да, недалеко от школы, только точно не знаю, в каком доме.

– Не важно это, не буду же я к ней домой заявляться, – Сергей улыбнулся, – в больницу схожу, там и отдам, и ей, и остальным – не одна же она меня лечила.

– И то верно, – подросток важно кивнул, вскочил. – Без приглашения в дом нельзя. Звиняйте, надо мне по делам.

В чайную зашёл мужичок с котомкой, сел у окна, требовательно посмотрел на Митяя. Тот бросился обслуживать нового клиента.