Адам повернул голову, и глаза его гневно заблестели холодной сталью. Джиллиан не успела еще сжаться, как он уже обнимал ее.

– Ты никогда больше не ощутишь тяжести ничьей руки, Джиллиан. С одним из твоих обидчиков я уже рассчитался. Знай, я обо всем, он бы не умер так легко. Когда я найду второго, поверь мне, он переживет тысячу мук за каждый удар, нанесенный тебе.

– Нет! – вздрогнув, крикнула Джиллиан.

– Нет? – очень тихо спросил Адам, и руки его напряглись. – Почему нет?

– Я боюсь за вас, – прошептала Джиллиан. – Он очень хитрый и злой. О, я знаю, что ему не тягаться с вами в любом честном споре, – добавила она торопливо, почувствовав, как закипает от обиды и гнева Адам, и, вспомнив, что он посчитал себя оскорбленным, когда она беспокоилась о его безопасности. – Но Осберт не знает, что такое честь. Он применит какую-нибудь подлую хитрость против вас, до которой вы, как порядочный человек, даже не додумаетесь.

– Ты хочешь его смерти?

– Бог свидетель – да! – с горячностью ответила Джиллиан. – Я молюсь об этом, и меня даже не останавливает, что молиться о вреде другому человеку грешно. Пусть только он умрет от горячки, или на виселице, или как-нибудь иначе, но не от вашей руки, любимый мой. Я боюсь… Я боюсь, что, если вы убьете его ради меня, мой грех падет на вас. Адам, если с вами что-то случится из-за меня… я не вынесу этого.

Разгорячившись, Джиллиан высвободилась из объятий Адама и села. Она твердо смотрела ему в глаза, без малейшего намека на какую-либо заднюю мысль. Адам вздохнул. Он верил ей. Он должен был верить ей, потому что она была всем, чего он когда-либо мог желать. Неверие разорвало бы его на куски. Кроме того, он сам был твердо намерен убить Осберта, что бы ни говорила Джиллиан. Если Осберт обижал ее, был жесток с ней, он должен умереть. Если Джиллиан отвергнет его после смерти Осберта… Нет, он не будет даже предполагать такое, но для пущей верности он ничего не станет говорить ей о браке, пока ее муж не умрет и она не станет свободной. Тут Джиллиан поднялась с кровати и прервала ход его мыслей.

– Куда ты идешь? – строго спросил он. Джиллиан хихикнула.

– Я не решаюсь ответить вам, милорд. Адам тоже сел.

– Что ты этим хочешь сказать? – начал, было, он, а затем, сообразив, почему она смеется, усмехнулся сам. – Ничто не может отвлечь тебя от радостей кухни? Иди же, но возвращайся сюда, как только распорядишься насчет своего драгоценного обеда. Мы должны обсудить еще несколько срочных вопросов, даже если мне никогда не удастся убедить тебя, что есть вещи поважнее еды.

Просунув голову через ворот сорочки, Джиллиан взглянула на своего возлюбленного, и сердце ее сжалось. Под неделю не бритой порослью на подбородке кожа его была бледной, веки опухли. На повязке, обмотанной вокруг его ребер, проступило красное пятно. Ей не следовало позволять ему так напрягаться.

– Ты слышишь меня? – спросил Адам уже жестче. Быстрая раздражимость была еще одним свидетельством его переутомления. Джиллиан не решилась вернуться к кровати, поцеловать его и попросить, чтобы он лег и еще поспал. Она знала, чем это кончится. То, как его глаза следили за ее пальцами, застегивавшими лиф, было достаточно откровенным предупреждением. Сказать мужчине, что он изможден – лишь спровоцировать желание продемонстрировать свою выносливость. Может, он останется в постели и поспит, если она обратит все это в шутку.

– Да, я слышу, – дерзко ответила она, – но поскольку вы были так неосторожны, пообещав мне, что я никогда больше не испытаю тяжесть чьей-либо руки, отныне я буду непослушной.

– Что?! – воскликнул Адам, выпрямляясь. Джиллиан звонко рассмеялась.

– Да лежите вы, милорд. Я ведь только дразню вас насчет обеда. Конечно, есть более важные дела, и я совершила непростительный грех, позволив удовольствию… – ее голос слегка дрогнул, а глаза обласкали большое тело Адама, но она тут же продолжила, натягивая тунику: – отвлечь меня от моих обязанностей. Я должна осмотреть раненых, а также проследить, чтобы добычу, которую вы привезли, сложили куда следует. Вы позволите, милорд?

– Господи, ну, разумеется! – воскликнул Адам, испытывая укор совести. – Бедняги! Постарайся им чем-нибудь помочь. Это было жестоко – заставлять их скакать с такими ранами, но я не мог оставить их сзади, чтобы их захватили наши преследователи. И все-таки, когда освободишься, возвращайся. Мы должны решить, что делать с твоими вассалами: сказать ли им…

– Да, милорд, – прервала его Джиллиан. – Ждите здесь, где нас никто не подслушает. Я вернусь, как только перевяжу раненых и дам им лекарства.

Джиллиан присмотрела за всем – за обедом в первую очередь, поскольку для нее было важнее всего, чтобы Адам как следует, поел, потом за ранеными и за разгрузкой провизии. Когда все было сделано, Джиллиан снова задержалась возле кухни, проверяя, как там идут дела.

– Не раньше сумерек, – в отчаянии ответила на ее вопрос кухарка. – Может быть, господину предложить немного похлебки, пока все будет готово?

Джиллиан, рассмеявшись, взяла широкую миску, черпак и небольшой котелок с густым супом и вернулась в свою комнату. Адам крепко спал, раскинувшись на кровати, Джиллиан поставила котелок на каминную полку, чтобы не остывал, и села возле двери, где было больше света. Она поработала над одним из своих платьев, вышивая, в попытке сделать его поэлегантнее, но вскоре у нее вышел запас шелка, а выходить из комнаты за нитками ей не хотелось, чтобы не разбудить Адама. Он беспрестанно ворочался во сне. Джиллиан посидела еще немного просто так, но вскоре сообразила, что ее глаза неотступно глядят на Адама, от чего тот беспокоился еще больше. Наконец, она пристроила на пяльцы небольшую доску для письма и начала практиковаться.

– Кому ты пишешь?

Джиллиан подскочила и едва не разлила тушь.

– О, милорд, – выдохнула она, – как вы меня напугали. Я… Я никому не пишу.

– Но это не счетная книга, – сурово произнес Адам. – Я не знаю, что еще можно писать, если не письмо кому-то, – лицо Джиллиан стало наливаться краской, и у Адама екнуло сердце. – Дай мне посмотреть, – сказал он, протягивая руку.

– Я никому не писала, – настаивала Джиллиан, краснея еще больше. – Я только упражнялась в письме.

– Упражнялась? – повторил Адам. – Я видел, что ты пишешь так же свободно, как моя мать и сестра, которые умеют писать с детства, – он встал с кровати и подошел к ней.

– Это только потому, что я так часто писала эти слова, – на последнем дыхании пролепетала Джиллиан, – но… но…

Руки Адама вежливо, но с твердостью отстранили ее. Адам взглянул на доску, потом ошеломленно на Джиллиан.

– Это, конечно, ужасно бесполезная трата пергамента, – едва слышно проговорила Джиллиан, – но я соскребу все начисто, и он будет почти как новый…

Адам не дал ей договорить. Он прижал ее к себе и поцеловал. Потом отпустил ее губы, чтобы улыбнуться, и поцеловал еще раз. Пергамент сверху донизу был исписан его именем в сочетании с самыми нежными прилагательными.

– Я же просила вас не смотреть, – смущенно сказала Джиллиан, когда губы ее освободились.

– Нет, не просила, – возразил Адам, продолжая улыбаться. – Ты сказала только, что не пишешь никому, а это оказалось неправдой, или, может, ты осмелишься назвать меня никем?

На это нечего было ответить. Джиллиан тщетно попыталась толкнуть Адама в грудь, и он снова рассмеялся и поцеловал ее. Их губы встретились, и давление ее кулачков ослабло, но, когда он поднял голову, она сказала:

– Пустите меня. Я должна приготовить вам одежду. Адам, пустите. Вы замерзнете.

– Не «любимый Адам», – поддразнил он ее, – не даже «дорогой Адам»? Почему этому старому куску овечьей шкуры достаются сладкие слова, а не мне?

– Вы всегда так жестоко смеетесь надо мной, – пожаловалась Джиллиан, тоже, впрочем, улыбаясь. Затем она полностью прекратила сопротивление и, когда Адам в ответ ослабил хватку, мгновенно вывернулась и выскочила в переднюю. Вернувшись с ворохом одежды, она велела Адаму одеться. Пока он одевался, она сняла с каминной полки котелок и перелила содержимое в чашку. Повернувшись к Адаму, чтобы передать ему суп, она увидела его изношенный наряд и покачала головой.