Меня всегда это гнело - то, что они насиловали Эсфирь. Но я не ощущал этого до конца - этого не было на моих глазах, а доверять своему воображению - недостойно. Я испытывал крайнюю ненависть, когда Ридо заставлял наши тела содрогаться в нужной имитации физической близости, я ненавидел его, когда она заставлял Эсфирь делать это с Аполлосом, которому же, вечно неудовлетворённому изгою, это всегда было в радость. Им всегда было в радость - Метте, Аннах, ему, Техаамане - из них выросли бы такие же, что приходили к нам в комнату за выбором - такая же мразь. Я ненавидел его, ухмыляющегося охранника, имя которого даже не знал. Я не испытывал такой ненависти к Аполлосу, ведь формально Ридо заставлял его совершать эти действия. Сам Ридо никогда не прикасался к Эсфирь, скорее всего (боже, как болит сердце) это и вынуждало меня в чём-то прощать его.
Итак, я не видел, как они насиловали Эсфирь, поэтому я даже, наверное, холодно относился к этому, пока не произошло того, что положило конец всему.
Все дни, в которые ей приходилось отдавать своё тело им, вовсе безразличным к ней, проживал по ставшему обыкновенным распорядку. Медленные минуты смолами стекали по стволам моих ожиданий, тело уставало ничего не делать и только когда дверь открывалась и вместо одного Ридо появлялись двое - Ридо и его спутник, ничем выдающимся не отличающиеся, я начинал разгораться, я начинал сгорать. Я быстро возвращался в прежнее состояние, если человек, пришедший с Ридо, выбирал не Эсфирь, но я сразу же воспламенялся, когда он показывал на неё. Если знакомо чувство потери всего, что имеешь, понять меня можно, если знакомо разочарование проигрыша после больших усилий, то тоже этим меня можно понять. Каждый раз, когда её забирали из моего пространства, я терял её и радость её обретения мною была незначительной в сравнении с потерей.
Как люди, приходившие туда иногда были одинаковыми, как были одинаковы они все, так были похожи, сакраментально похожи дни, останавливающиеся в этом доме. Я не могу сказать, сколько было их - дней моего безумства. Не потому, что не считал - считал, просто не помню. Мы жили в этом доме уже больше года и почему-то я ясно запомнил последний день моего пребывания, оказавшийся чрезвычайно коротким к тому же. Я помню его ясно, так же, как и первый день из моей жизни там. Всё находящее между ними - месиво из картинок, вспышек, лиц тех, кто наслаждался Эсфирь, её глаз, её волос, тело, Ридо - всё заплакано - слёз моих было больше, чем всего остального.
А теперь я расскажу (и скорее всего, самому себе), как нелепо всё закончилось, а это должно было закончиться. По какой-то случайности, я приложил немало усилий к этому, а если прямо - то всё закончил я один. Всё прекратилось также внезапно, как началось, также всё прекратилось и началось по моему желанию. Желание - это, пожалуй, причина моего тления. Я ведь сам навязался туда, я сам хотел туда попасть и тела, которые станут доступными мне, я считал самым важным, что может быть для меня. Каким бесповоротно другим был я и как вывернуто я изменился. Я думаю, ещё больше мог измениться любой, если бы пришлось ему оказаться вместо меня в последний день моей несвободы, а я и сейчас остался изменённым только Эсфирь и тем, что было рядом с ней. Я уверен, что любовь к ней, а не жалость к себе могла заставить меня сделать то, что я сделал.
В тот день с самого утра Ридо пил. Пил грязно и много и грязно-много. Он ещё держался на ногах, в отличии от охранника, который давно уже находился в прострации - частое явление - здоровый детина теряет сознание от детской дозы спиртного. Ридо был даже бодрым.
Окончание будет быстрым. Даже слишком быстром для обладания им права быть на бумаге. В комнате, где нас всегда запирали, был я и была Эсфирь. Никого больше не было - Аннах, Метте, Техаамана и Аполлос, догадываюсь, опять где-нибудь устроили свою привычную оргию, от каждого моего взгляда на очередной пример которой мне было сначала основательно противно, а потом также основательно смешно, как и от любой другой сценой механической любви с серьёзными и счастливыми лицами. Мы были вдвоём с Эсфирь, мы были вдалеке от них. Мои руки - в её волосах, её лицо - в её коленях, как всегда. Мы были обняты и мы молчали. Сейчас мне я считаю, что такое наше соединение тел было одним и незаконченным, прерываемым всем и всеми и всегда восстанавливаемым.
В одну из секунд нашего молчания в комнату вплелся Ридо - пьяный и решительный. Он очень сильно оттолкнул меня от неё. Я не знаю, почему он решился на это. По моим соображения, в его сексуальных вкусах были крупноформные вульгарные блондинки с длинными ногтями. Вероятно, алкоголь так подействовал на него - его врожденный инстинкт сработал с объяснимой быстрой. Он как-то быстро оказался - разжёванное слово - насилующим Эсфирь, прижимая к полу своим телом и своими движениями привыкшую не сопротивляться девочку.
Я мог бы написать, что почувствовал в этом момент нечто особенное. Нет, ничего не было. Я просто осознал, что сейчас я сделаю то, что давно хотел. И я был уверен, что сделаю это, был уверен так, как будто уже сделал.
Все следующее - просто. Я взял валяющуюся такой же пьяной его камеру, взял за кожаный её ремешок и как библейский Давид, подтверждающий её библейское имя, начал раскручивать её в воздухе. Я слушал стоны воздуха, ставшие вторыми стонами в этой комнате после стонов Ридо, до тех пор, пока не почувствовал, что ему будет достаточно. С этой крутящейся ненавистью в руке я подошёл близко к ним, к Ридо и Эсфирь. Со страхом задёть её я отдал его голове один удар его же камеры. Мне это всегда виделось замедленной съёмкой - то, как его мозги вылетали из его разбитого и смещённого черепа, то, как они шлёпались о прозрачные стенки моего восприятия и как с неохотой стекали по ним. Я убил его и это было одним из наипростейших совершённых мною действий. "Можете всегда положиться на убийцу в отношении затейливости прозы"? Вряд ли.
Затем я совершенно спокойно подошёл к валяющемуся охраннику, которого мне пришлось ещё и поискать, и таким же образом даже во сне его ухмыляющейся голове досталась от меня смерть. Всё. Я сделал то, что хотел.
