Ангелина живет с мамой, раньше у них была еще бабушка, спала в одной комнате с Ангелиной. Но потом бабушка умерла, и теперь Ангелина с мамой живут вдвоем в такой же двухкомнатной квартире, как и мы. Если бы мне предложили вернуться в какой-то исторический момент и там что-то изменить, и надо было бы выбрать только один-единственный момент, я бы растерялась. Может быть, выбрала бы тот момент, когда на Земле построили первый многоэтажный дом. И люди стали жить в крохотных тесных помещениях, друг над другом. И все теснее и теснее, больше и больше людей вместе, всё ближе и ближе друг к другу, сбиваясь в большой запутанный комок из несчастных душ. И всё в мире с тех пор пошло не так. В нашем мире вообще очень многое не так, мы часто говорим об этом на уроках с Таисьей. Убийства, голод, куча страшного оружия, мусора, болезни, страх… Но в какую точку нашей истории надо вернуться, чтобы всего этого не было? В самое далекое прошлое, где мы еще, по мнению Таисьи, спали на деревьях, обмотав свой тонкий хвост об ветку, чтобы случайно не свалиться во сне и не достаться голодному саблезубому тигру, подстерегающему нас внизу?
У Ангелины есть отец, но они никогда не были женаты с ее мамой. И при этом у них очень хорошие отношения. Отец часто приходит к Ангелине, раз в неделю уж точно, приносит ей подарки, водит в театр, ресторан, покупает одежду. Они никогда не ругаются с Ангелининой мамой, наоборот, дружат, так говорит Ангелина. Наверное, это правда.
Однажды мы видели их в нашем парке в субботу. Они шли втроем, весело смеялись, родители подмигивали друг другу, а Ангелина крепко держала за руку обоих. А мои, как назло, именно в этот момент начали ругаться. У мамы даже есть специальное название для таких ссор – «прогулочная драка». Мои родители не дерутся, точнее, не дерутся на улице, могут только слегка подраться дома – не страшно, просто кинуть что-то друг в друга, толкнуть, может быть, пару раз ударить. Они довольно быстро мирятся после этого. Но я каждый раз боюсь, что, как это было однажды, маленькая ссора превратится в огромный страшный скандал.
Мне было шесть или семь лет, и так сильно родители больше никогда не ссорились. Я помню, из-за чего это было. Тогда я не очень поняла, в чем дело, но я услышала, что папа обижает маминого Бога, потому что Бог – мамин. У папы Бога нет, он в него не верит. И мама стала защищать Бога, а папа смеялся. И тогда мама толкнула папу, а он – ее. Мама отлетела в сторону, полежала немножко, а потом вскочила и стала бросать в папу всё, что было под рукой, – мои игрушки, Вовины тетради, разрывая их зачем-то напополам, чашки, ножи – мы как раз обедали в комнате, потому что все вместе в кухне мы можем только перекусить, и в выходные или вечером мы обычно едим в большой комнате, где ночью спят родители. Папа схватил маму, скрутил ей сзади руки.
Тогда я думала, что он хочет ее убить. Но теперь я думаю, что, наверное, он хотел, чтобы она успокоилась. Потому что он часто ее спрашивает: «Тебя скрутить или сама успокоишься?» Мама отвечает: «Попробуй, увидишь, что будет!» При этом они могут смеяться и продолжать как ни в чем не бывало разговаривать, но я всегда боюсь.
И я бы не отказалась быть на месте Ангелины. Чтобы мои родители не ругались с утра до вечера. Они тоже иногда ходят вечером вместе гулять, вдвоем, вокруг нашей пятиэтажки. Но бывает, что выйдут веселые, а вернутся злые и разобиженные друг на друга. Как-то я слышала, что мама объясняла своей подруге, что у них с папой такая форма существования – в вечной борьбе. Но мне не кажется, что им самим это нравится.
– Оригинальненько… – Я не поняла сначала, что Таисья смотрит на меня. Она возвышалась посреди класса, покручивая свои крупные желтые бусы, похожие на медовые сливы, у которых тонкая упругая кожица и сладкая мякоть, сочная, тут же стекающая по подбородку, по рукам густым липким соком. – Ну, Кулебина, поделись лайфхаком – чё, модно нынче в разных балетках ходить?
Я замерла. В смысле – в «разных»? Так я же вроде надела чьи-то балетки… Она и говорит «в балетках»… А почему – в разных? Они же обе черные…
– Тебе, тебе говорю… Мой кот вот так же – я ему говорю, уши помой, ходишь грязный, а он сидит, как будто не к нему обращаются, и смотрит на меня королем. Кулебина! Что за обувь на тебе?
Если бы я была смелой, я бы подняла голову и спокойно, глядя ей в глаза, сказала: «Какая вам разница, что за обувь на мне? Разве это имеет отношение к географии?» Но я трусливая овца, я это знаю. Мне папа это объяснил еще в прошлом году. Шел Великий пост, мама, понятное дело, готовила только постное. Точнее, мама готовила нам с ней постную еду, а папе и Вове обычную. Потому что если им не готовить, папа всё равно покупает готовые пельмени, котлеты в коробочках или жареную курицу. А это плохая, вредная и дорогая еда. Поэтому мама, скрепя сердце, варит им большую кастрюлю вкусного, густого ароматного супа и тушит или запекает курицу. Весь дом наполняется ароматами, от которых никуда не деться.
Мама и нам с ней старается готовить что-то вкусное – котлеты из чечевицы или капусты, кладет много лука в гречку, чтобы она вкусно пахла, вообще везде добавляет жареный на растительном масле лук. Но мне всегда хочется мяса. Два дня в неделю – среду и пятницу – еще можно потерпеть, но в долгий пост трудно. И однажды папа, видя, как я смотрю на нежную куриную ножку, которую он с аппетитом ест, сказал: «Не будь трусливой овцой, подойди сама к матери и скажи, что ты есть хочешь. Что у тебя сил нет. Скажи! Если я скажу, как обычно, крик начнется». Ага, а то не начнется, если я скажу…
Нет, я не пробовала разговаривать с мамой – я же слышу, как она упрекает Вову и папу. Только Вова как-то отстоял свое право есть мясо, а я – нет. Когда мне выписали эти уродливые черные ботинки, папа тут же сказал: «Ну вот, теперь ты не сможешь ей не давать мяса. Она болеет. Больным нужны витамины. Понимаешь?» – «Ха! – ответила ему мама. – Мясо – это не витамины, это белок! А белок можно из другого получать! Горох – это тоже белок! И фасоль белок!» – «Я тебе кедровых орешков куплю», – сказал, вздохнув, папа. Но лучше бы он не начинал этот разговор и не называл меня «больной». Потому что мама с того дня постоянно добавляет в каждый разговор это слово, повторяя его на разные лады: «болезная», «болящая», «болеющая», «болячка моя», «болюшка-полюшко»… И запевает какую-нибудь песню, меняя слова, и все ее песни получаются обо мне, «болящей».
– Кулебина! Встань и выйди к доске! – Таисья широким королевским жестом пригласила меня выйти вперед и встать перед всеми.
Она села на свой любимый конек, это ясно. Раз в месяц приблизительно мы забрасываем все самые неотложные дела – проверка домашнего задания, тест короткий, тест долгий, тест на контурной карте, блиц-тест на знание (а точнее – на незнание) столиц, рек, залежей полезных ископаемых, границ и просто русских слов, потому что Таисья всегда настаивает, чтобы мы отвечали и устно, и письменно, на «хорошем русском языке». Забрасываем дела и начинаем разбор внешнего вида какого-нибудь человека, который решил одеться неправильно.
Это очень сложное понятие – у Таисьи свой взгляд на то, что такое правильно или неправильно одеваться. У мальчиков носки должны быть в цвет ботинок. Этого практически никто не соблюдает. Таисье иногда надоедает бороться с носками и их разнообразием. Но настает день, она вдруг видит чьи-то ярко-зеленые носки с черно-желтыми кроссовками, – и начинается…
– Топ-топ, Кулебина! Ждем-с! Господа, головы от телефонов отклеиваем, смотрим все на Кулебину!
Папа бы сейчас заметил, что всех господ «в семнадцатом году отменили». Но я – овца, я промолчала. И прошла к доске, проклиная в душе свою трусость и малодушие.
– Так, смотрим. Может ли ученица школы номер тысяча триста восемьдесят семь являться на уроки в таком виде?
Прямо передо мной сидела Тюкина, в розовой ажурной кофте, сквозь которую отлично прорисовывался ее черный тройной пушап, лифчик с подложенным поролоном, Тюкина первая в нашем классе стала носить такие огромные лифчики. В ушах у нее сегодня были сверкающие и переливающиеся черепа, верхние веки старательно вымазаны яркими желто-золотыми тенями, очень модными этой весной. Почему – я? Почему не Тюкина? Возьму и спрошу сейчас об этом Таисью. Не буду овцой. Расскажу дома папе, он покажет мне большой палец и подмигнет: «Моя дочь!»
