Text copyright © 1995 by Philip Pullman

© Е. Лозовик, перевод на русский язык

© ООО «Издательство АСТ», 2022

Дело было на игровой площадке в школе: кто-то крикнул «Эни-бени-жаба!», и все посмотрели на Джинни, а потом рассмеялись. И потом все время звали ее жабой.

Вечером в ванной Джинни попросила папу, чтобы тот тер мочалкой сильнее.

– Но зачем? – удивился он. – Ты же и так до блеска отмылась.

– Нет, я грязная.

– Ничего ты не грязная, глупышка.

– Но я ведь не такая же, как остальные. Хочу, чтобы моя кожа была того же цвета, что у них. Они меня дразнят жабой.

– Просто у тебя кожа одного цвета, а у них – другого, это нормально, – возразил папа.

«Но почему для меня нормально быть не такой как все?» – хотела спросить Джинни. Ведь даже папина кожа была светлой. Но он поцеловал ее, завернул в полотенце и хорошенько растер. Сначала она не могла говорить, а потом забыла, что собиралась сказать. А называть жабой ее в школе перестали.

Дело было жарким днем в конце летнего семестра. Джинни уже исполнилось шестнадцать. Она пришла домой из школы и увидела, что папа уже вернулся с работы и разговаривает с незнакомой женщиной. Обычно он приходил только после шести вечера: Джинни к тому времени уже успевала разделаться с домашними заданиями, почистить картошку, приготовить салат или придумать еще что-нибудь на ужин. Папа не предупредил, что сегодня вернется раньше. Джинни услышала голоса, когда вошла на кухню, и тут же почувствовала, как тревожно сжалось сердце.

Они сидели в гостиной. Папа казался озадаченным, его гостья – дама в костюме – улыбнулась и протянула Джинни руку, которую та автоматически пожала.

– Это Венди Стивенс, – сказал папа.

Венди Стивенс была женщиной крупной – Джинни даже назвала бы ее толстой. Копна ее светлых волос была аккуратно уложена в прическу, больше подошедшую бы певице «кантри», фигуру обтягивал темно-синий костюм, щеки были нарумянены, глаза подкрашены, лоб блестел от пота. А еще она постоянно улыбалась, когда говорила. И задавала – очень дружелюбно – множество вопросов о школе, хобби, занятиях спортом, моде и музыке, но из-за этих вопросов Джинни уже через пять минут растерялась и начала сама себе казаться бунтаркой. Папа ушел на кухню; нетрудно было заметить, что он рад возможности сбежать.

– А кто вы? – спросила, наконец, Джинни. – Вы дружите с папой?

– Нет, я работаю в отделе социальных услуг. Не здесь. В Ливерпуле.

– Вы социальный работник? – немедленно преисполнилась подозрений Джинни.

– Отчасти. А что? Ты не любишь социальных работников?

– Я ни с кем из них не знакома. Просто интересно, почему вы задаете все эти вопросы.

– Хочу познакомиться поближе, – улыбнулась Венди.

– Но так мы не познакомимся… Спорт, мода и музыка – все это не определяет меня.

– Еще я знаю о твоем хобби.

– Хобби?

– Рисование. Живопись.

– Это не хобби, – решительно возразила Джинни. – Не хочу показаться грубой, но… зачем вы здесь?

– Тебя это беспокоит?

– Ага. Вы нас проверяете, или что?

– Что я могла бы проверять?

– Ну не знаю.

– И все же?

Джинни решила, что все это какая-то дурацкая игра, но тут одно воспоминание заставило ее вздрогнуть. Совсем недавно в новостях рассказывали о том, как социальные службы не успели вовремя забрать ребенка у агрессивного отца. Был и другой случай: сотрудники увезли ребенка, а позже выяснилось, что его отец ничего такого не сделал. Не потому ли к ним явилась Венди Стивенс? Неужели кто-то решил, что Джинни бьют дома? Они ведь живут без мамы. Вдруг ее хотят разлучить с отцом?

Джинни встала и подошла к окну, выходившему в крохотный палисадник у крыльца и поля, раскинувшиеся до самого моря. С этими социальными работниками не угадаешь. Она не знала, в их ли власти увезти ее, но кажется, они имели право забирать детей у родителей – и не важно, соглашались те на это или были против. Глупость какая-то. Никто ни за что бы не поверил, будто папа может причинить ей боль. Это же невозможно.

– Ты как будто привидение увидела, – сказала Венди Стивенс. – Я настолько тебе не нравлюсь?

Скрипнула дверь: на пороге появился папа, держа в руках поднос с чашками и тарелочками с печеньем. Джинни сразу поняла: что-то не так. Очень хотелось сбежать на пляж, но если остаться, можно будет показать – у них с папой нет никаких проблем. Может, Венди Стивенс увидит это, уйдет и оставит их в покое.

Поэтому она села пить чай со взрослыми: передавала печенье, болтала о школе, а Венди Стивенс в какой-то момент начала поглядывать на часы и собирать документы, которые были у нее в руках. Бумаги постепенно снова перекочевали в вишнево-красную пластиковую папку с зелеными уголками и выцветшей наклейкой «Поддержим шахтеров».

– Приятно было познакомиться с тобой, Джинни, – сказала она, наконец поднимаясь на ноги. – Надеюсь, мы встретимся снова.

Пожав ей руку, Джинни улыбнулась и кивнула, а потом принялась собирать чашки и тарелки, пока папа провожал гостью к припаркованному на улице «Рено».

– Зачем она приходила? – спросила Джинни, стоило ему вернуться. – Задавала все эти вопросы. Исключительно дурацкие: про музыку и прочую ерунду. Как будто пыталась меня опекать.

– Может, это моя новая подружка.

– Нет, у тебя вкус получше.

Папа улыбнулся, но ощущение беды никуда не делось. Подойдя к раковине, он начал мыть посуду.

– Так в чем дело? – настаивала Джинни.

– Ничего особенного… Помнишь, мы раньше жили в Ливерпуле?

– В том подвальчике, где тебе приходилось спать рядом с холодильником?

– С холодильником? Нет, холодильник был в Хаммерсмите. А в Ливерпуле социальные работники помогали нам с тобой, когда я допоздна задерживался на работе. Там было что-то вроде яслей. Венди Как-Ее-Там работала в них и запомнила тебя.

– Вряд ли она проделала весь этот путь ради возможности снова повидаться со мной.

– Нет, мы пока не настолько знамениты. Она ехала с конференции в Аберистуите и заглянула узнать, как дела. Не более.

«Да ну конечно», – подумала Джинни, но вслух ничего не сказала. Просто вернулась в гостиную, достала учебники и принялась за последнюю домашнюю работу по французскому языку. Впереди маячил экзамен.

Французский занимал особое место в ее сердце, наравне с живописью. Джинни считала его своим родным языком – и языком своих родных. На нем говорила ее мать. Она умерла через неделю после родов, так что Джинни выучила французский не благодаря ей, но все равно очень им гордилась, как гордилась и матерью, и цветом кожи, и своим необычным происхождением. Ее отец был белым англичанином, мать приехала с Гаити, где говорили на французском и креольском, поэтому Джинни подошла к изучению языка с любовью и рвением: он будто принадлежал ей, как принадлежал валлийский остальным детям в школе. Она и валлийский добросовестно учила, но он казался ломаным и чужим. Говоря на французском, Джинни чувствовала себя дома.

Поэтому заданные на дом упражнения она обычно выполняла с удовольствием, представляя мысленно день, когда будет знать язык идеально и отправится в Париж – изучать искусство или на Гаити – искать дальних родственников. Обычно, но не сегодня. Сегодня что-то было не так. Папа что-то недоговаривал.

Джинни смотрела вдаль, на песчаные дюны, тянувшиеся в полутора километрах от дома, и гадала, не мог ли кто-то пожаловаться на отца в социальную службу. Наверное, все дело в этом. Но кто, соседи? Мистер и миссис Прайс, начальник станции на пенсии и его жена-инвалид? Лакстоны, державшие домашнюю гостиницу? Конечно нет. Они хорошие люди. Глупо все это. Джинни вернулась к заданию, а до ее слуха с кухни, где готовил папа, доносились звуки радио, стук ножа по разделочной доске и шум закипающего чайника.