Он поправил указательным пальцем очки на носу. Вокруг шкатулки тулились чашки, из которых выпили чай, и опустевшее блюдце от тортика.

— Но тогда я просто никак не могу принять от вас такое сокровище!

— Ну что вы! Выбрать для вас подарок из сбереженных мною вещей — лучше и не придумаешь. Да эта безделушка не стоит и тысячной доли того, что пережили вы оба, спасая меня. Уж я-то все понимаю, не сомневайтесь! И очень хотел бы помочь вам если не одолеть, то хотя бы на время остановить тот бездонный омут, что пожирает ваши сердца. Как это сделать, понятия не имею. Но очень надеюсь: чем чаще вы будете брать в руки то, что уже исчезло, впитывать в себя его вес, запах, звук, тем надежнее будет ваша собственная защита. Вы будете становиться сильнее!

Он снова перевернул шкатулку, завел пружину. И запустил мелодию с самого начала. В зеркальце на крышке отражались узел галстука старика и мое левое ухо.

Я перевела взгляд на R.

— Так вы и правда считаете, что наши сердца пожирает какой-то бездонный омут?

— Не знаю, насколько удачно это сравнение, но… В ваших сердцах происходит некое изменение, всегда одно и то же, чем дальше, тем безнадежнее. Отменить его или повернуть вспять почти невозможно. С точки зрения таких, как я, это изменение приведет вас к такому концу, что страшно даже представить…

Взявшись за ручку своей опустевшей чашки, R принялся вертеть ее то вправо, то влево. Старик продолжал смотреть на шкатулку не отрываясь.

— К концу? — повторила я уже про себя. А ведь я и сама часто думала о чем-то похожем. Конец… Итог… Край. Именно этими словами я столько раз пыталась вычислить и измерить: куда же меня несет? А ведь еще ни разу не преуспела. Ведь когда мы топим себя в бездонной трясине своего сердца, все наши чувства парализует — и даже подумать над такими вопросами не остается ни воздуха, ни сил. Вот и со стариком сколько ни заводи такой разговор, в ответ услышишь одно: «Все будет в порядке. Все как-нибудь образуется…»

— И все-таки это очень странное чувство, — сказала я. — Когда то, что давно исчезло, вдруг появляется вот так, прямо перед глазами. Ведь на самом-то деле его и правда больше не существует, не так ли? И тем не менее мы все разглядываем эту коробочку и слушаем ее музыку. И произносим ее название, как там… ору-гору? Ну, разве вам самому не странно?

— А что же тут странного? Шкатулка существует, вот она, перед нами. Свою музыку она играла и играет — как до исчезновения, так и после. Преданно и старательно повторяет одну и ту же мелодию, ровно той же длины, что и время завода пружины. Такова ее роль — и теперь, и во все времена. Меняются лишь сердца тех, кто все это видит и слышит.

— Конечно, я понимаю, — кивнула я. — Оругору не виновата в том, что она исчезла. Но что поделаешь? Когда то, что исчезло навеки, вдруг опять появляется перед нами, наше сердце кричит от боли! Все равно что в тихий, застоявшийся омут бросить жесткую, колючую корягу. Тут же поднимутся волны, на дне закрутится водоворот, снизу полезет всякая грязь… Поэтому нам и приходится все эти коряги сжигать, сплавлять по реке, хоронить в земле или прятать куда подальше, только бы с глаз долой!

Слушая меня, R ссутулился и обнял руками колени.

— Но разве вам больно слушать эту шкатулку? — уточнил он.

— Нет-нет! При чем же тут боль? — поспешно вставил старик. — Думаю, я готов принять ваш подарок!

— А то, что «сердце кричит», так это, наверное, с непривычки, — продолжал R. — Но у этой шкатулки звук специально придуман так, чтобы сердце смягчить. Поэтому храните ее в самом укромном месте вашего парома, где вас никто не потревожит, и хотя бы раз в день заводите пружину. Думаю, тогда ее звук подействует на вас так, как я говорил… Прошу вас!

И R, поклонившись, коснулся лбом рук на коленях.

— Непременно! — отозвался старик. — Клянусь беречь оругору как зеницу ока! Пожалуй, я поставлю ее перед зеркалом в ванной между мылом, зубным порошком и лосьоном. В такой компании ее никто ни в чем не заподозрит. Я буду открывать ее по утрам, чтобы побриться под эту музыку своей роскошной керамической бритвой, и по вечерам — чтобы почистить под нее зубы. Что может быть элегантнее человека, приводящего себя в порядок под такую божественную мелодию? И кто может быть счастливей меня, если даже в этом возрасте я справляю такие дни рождения?

Лицо старика, говорившего все это, совсем утонуло в морщинках, так что плакал он или смеялся, было не разобрать. Я с нежностью погладила его по спине.

— Это был замечательный день рождения, — сказала я.

— Однозначно, — согласился R. — Лучшая вечеринка в моей жизни. Ну что ж, дорогой именинник… Держите вашу оругору!

Протянув руку, он подвинул шкатулку к старику. А музыка все звучала, и ее мягкие звуки танцевали над нами, отражаясь от стен убежища слабым эхом. С великой осторожностью, словно боясь повредить, старик закрыл крышку обеими руками. Золоченые петельки скрипнули, мелодия оборвалась.

И тут на весь дом истошно заверещал дверной звонок.

17

Вцепившись в локоть старика, я застыла. Старик одной рукой прижал к себе шкатулку, а другой обнял меня за плечи. R, даже не шелохнувшись, уставился в пространство перед собой.

Звонок все звенел, не смолкая ни на секунду. В дверь забарабанили кулаком.

— Зачистка! — выдохнула я. И не узнала своего голоса.

— Дверь заперта? — спросил старик.

— Да.

— Тогда нужно открыть.

— А может, притворимся, что дома никого?

— Нет. Тогда они выбьют дверь и вломятся все равно. Но будут еще злее и подозрительнее. Лучше впустим их с таким видом, будто ничего не понимаем. И дадим порыться в доме, сколько захотят. Не бойся, все пройдет как надо! — подбодрил меня старик. И, возвратив шкатулку на столик, добавил: — Прости, моя радость! Я отлучусь по делам, а ты пока побудь здесь…

R посмотрел на него и молча кивнул.

— Ну что, принцесса… Поспешим? — Старик взял меня за руку и подвел от кровати к стремянке. — А вы не волнуйтесь тут, — сказал он, обернувшись к R. — За таким чудесным подарком я вернусь непременно!

R опять лишь кивнул.

И мы полезли наверх через люк, молясь, чтобы его крышку никогда не открыл никто, кроме нас самих.

* * *

— Тайная полиция! Руки за спину. До конца обыска ничего не трогать. Друг с другом не разговаривать. Выполнять все наши приказы. В случае неповиновения будете арестованы.

Всего их было пять или шесть. В который уж раз эта сценка повторялась по всему острову? Старший по званию пролаял заученные слова, и вся банда вломилась в дом.

Снаружи валил густой снег, но я успела разглядеть, что и напротив соседних домов стояли такие же темно-зеленые фургоны. Напряжение в ночной тишине нарастало с каждой секундой.

Работали они так же, как и всегда. Эффективно, технично, дотошно и совершенно бесстрастно обшаривали кухню, столовую, гостиную, ванную и подвал. Громыхая ботинками и не снимая шинелей. По заранее распределенным ролям одни двигали мебель, другие простукивали стены, третьи потрошили ящики шкафов. Снег с их ботинок таял и расползался мокрыми пятнами на полу.

Мы со стариком стояли у колонны в гостиной, сцепив, как велено, руки за спиной. Они же, хотя и выполняли свою работу, наблюдали за нами так пристально, что ни перемигнуться, ни коснуться друг друга мы не могли. У старика перекосился узел на галстуке — видимо, когда он в спешке вылезал из убежища, — но глаза сверлили пространство все так же уверенно. Чтобы успокоиться, я попробовала напевать про себя мелодию из шкатулки. И хотя слышала ее до сих пор всего пару раз, оказалось, что помню всю, от первой до последней ноты.

— Кто такой? Почему здесь? — рявкнул старший по званию, указав пальцем на старика.

— Я много лет помогаю здесь по хозяйству. Можно сказать, член семьи, — твердо ответил старик, выдержав паузу. Старший оглядел его с головы до ног и вернулся к работе.