Видимо, это место нашлось.

– Ну ради бога, будь по-твоему. – Я бережно положила его обратно в коробку и принялась рыться в сумочке в поисках салфетки. – Заверните… с собой.

Но Пэтти настояла, чтобы на всякий случай котенок пока оставался в приюте. Так она могла присмотреть за швами, чтобы, не дай бог, не попала еще какая-нибудь инфекция. Кроме того, хорошо бы котенку поднабрать вес, прежде чем столкнуться со всеми прелестями твердой пищи и двумя взрослыми кошками в придачу. «Вы сможете забрать его через несколько дней», – заверила она меня.

Таким образом, моя шутка о Председателе Мяу внезапно стала воплощаться в реальность. Вот только от задуманного имени я решительно отказалась.

– Такого впору назвать Штепселем, – предложила «добрая» Мелисса. – Того и гляди, воткнется где-нибудь в стену.

– Это ужасно! – воскликнула я. – Ни за что не допущу, чтобы его звали Штепселем и чтобы он «втыкался»!

– Была бы девочка, назвали бы Розеткой, а коротко – Розой, – не смутившись, повела плечом Мелисса. – Но, по-моему, Штепсель он и есть…

В свое время придумать имена для Скарлетт и Вашти мне не составило труда. Скарлетт попала ко мне уже с именем. Ее, вместе с остальными котятами выводка, нашел механик. Имя Скарлетт пришло ему в голову потому, что первые несколько дней кошечка без конца падала в обморок. А вот Вашти – настоящее библейское имя. Так звали персидскую царицу, которая отказалась танцевать обнаженной перед очами мужа своего, персидского царя, и его собутыльников на какой-то знатной пирушке. В наказание ее изгнали из страны. Похоже, в раннюю библейскую эпоху она стала одной из первых феминистских мучениц. Правда, моя Вашти, котенком походившая разве что на лысый мешок с костями, превратилась в экзотичную длинношерстную красавицу чуть ли не персидских кровей. Но будем считать это счастливым совпадением.

Меньше всего хотелось навешивать на котенка имя, которое бы напрашивалось само собой, пусть и самое знаменитое. (По этой причине отпали такие имена, как Рэй[4] и Стиви[5], которые, по мнению моих благожелательных друзей, как нельзя лучше подходили слепому черному коту.) Не хотелось и ничего вычурного или зловещего. Он обречен на слепоту до конца своих дней. Если имя что-нибудь да значит, то пусть слепота будет последним, на что указывает его имя.

Всю следующую неделю не было ни одного дня, в который я не навестила бы ветеринарную клинику. Если меня спрашивали зачем, я неизменно отвечала: «На его долю и так выпало немало, другому на всю жизнь бы хватило. Но каждому нужна возможность зацепиться за кого-то или за что-то, кроме самой жизни. А раз так, пусть привыкает ко мне – хоть по запаху, хоть по слуху».

Впрочем, причин переживать у меня было более чем достаточно. В некоторых не хотелось признаваться даже себе самой. Теперь он мой, мой бесповоротно, и я чувствовала себя обязанной хотя бы понять, как он «видит» окружающий мир, как находит в нем свои пути.

Вот почему каждый вечер после работы я забегала к Пэтти. Та доставала котенка из ящика и пускала нас в пустую амбулаторию, где он мог свободно передвигаться. Я тихо сидела в углу и наблюдала.

Я уже могла сказать, что он неутомимый исследователь. Вес пластмассового воротника, что висел, как щит у странствующего рыцаря во вражеских землях, мешал котенку держать голову прямо. Но и без этого «щита» он норовил держать нос поближе к земле. Комнатушка была небольшой, и вскоре он обнюхал каждый ее дюйм. Натолкнувшись на стену или стол, он тут же принимался трогать их лапками. Так инженер прикидывает размеры и толщину предмета.

Как-то раз он попытался взобраться на стул в углу комнаты, но пока что это была единственная попытка покорить неизведанные вершины, хотя большое комнатное растение в противоположном углу было не менее привлекательным. Он уже начал принюхиваться к нему. Тогда мне впервые пришлось сказать котенку нет. Не хватало еще, чтобы он вывалялся в земле или, что совсем не лучше, свалил само растение, ободрав ему листья.

Наконец наступил день, когда все еще безымянного котенка можно было забрать домой. Я уже стала побаиваться, что он обречен жить Штепселем по умолчанию. Никаких других вариантов не придумалось.

Срочно требовалось имя, но не любое, а именно его. И тут он представился мне героем некой повести. В его жизни и впрямь было нечто схожее с сюжетом хорошей книги: испытания, страдания, чудесное воскрешение и множество преград, которые еще предстояло преодолеть.

Вот тут-то мне и пришло в голову, что он был не только героем, но и автором своей повести. Причем, не имея представления о том, как выглядит мир, он должен был «рисовать» в своем воображении какие-то образы. Хотя бы для того, чтобы объяснить этот мир самому себе. А как иначе понять, что такое стул? И не просто стул, а стул, который загадочным образом преградил тебе путь сегодня, ведь еще вчера его там не было. Что представляет собой стул? Откуда они вообще берутся, эти стулья? И зачем? А как объяснить себе то, что, как бы тихо ты ни крался, всеведущая «приемная мать» уже знает, что ты замыслил что-то запретное еще до того, как ты его совершил? Когда (в четвертый раз!) он попытался забраться в большую, полную земли кадку с растением и в четвертый раз услышал внезапное твердое «нет», на его мордочке собрались морщинки недоумения. Знать разницу между «неслышный» и «невидимый» он, конечно, не мог. «Я ступал так тихо – откуда она все знает?!»

Когда в семье появляется питомец, вы думаете, что в истории вашей жизни он будет персонажем второго плана. В нашем случае мне стало казаться, что в истории его жизни второстепенным персонажем буду я. Из неуверенной в себе, неустроенной, одинокой девушки с тремя… кошками на шее я превратилась в некое верховное божество. Всезнающее и всевидящее, милосердное и непостижимое.

Я наблюдала, как неуверенно и неловко он пересекал пространство комнаты – местность, на мой взгляд, с немудреным рельефом. Да и расстояния плевые. Для него же она была и необъятной, и неведомой. Он как раз пытался вылавировать между Сциллой и Харибдой – ножкой стола и мисочкой с водой, когда споткнулся на ровном месте и сунулся мордочкой в воду. Не успел он испугаться, как я подхватила его на руки, приговаривая: «Хороший котик, хороший мальчик». Он тут же замурчал, удовлетворенный милостью небес. А вот упорству его можно было только позавидовать. Он столько раз наталкивался на миску с водой или неправильно рассчитывал высоту, запрыгивая на стул. Столько раз бился о ножку стола, позабыв о ней. Но всегда продолжал идти вперед. Казалось, он твердил себе: «Там, по другую сторону преграды, есть такое место, куда я должен обязательно попасть. Там меня ждут дела, которые без меня никто не осилит».

В поисках этого места и метался наш герой. Мало того, он еще и придумывал собственных героев и слагал свои мифы о богах. Зачем? Затем, что мифы для того и нужны: объяснить необъяснимое. Он был Одиссеем. И он же был слепым рассказчиком, выдумавшим Одиссея. Жизнь представлялась ему бескрайним эпосом, потому что границ он попросту не видел.

Теперь я знала, как зовут котенка.

– Гомер! – сказала я вслух.

Он протяжно мяукнул в ответ.

– Что ж, хорошо. – Я была рада, что он согласен. – Значит, Гомер.

Еще когда мы с Гомером только-только узнавали друг друга в надежных стенах ветеринарной клиники у Пэтти, Мелисса не теряла времени даром. Она разнесла весть о появлении Гомера по всем ближайшим друзьям. Внезапный вопрос: «Вы, кстати, слышали: мы собираемся взять слепого котенка?» – независимо от предыдущей темы неизменно переводил разговор в новое русло. За ним сыпались встречные вопросы: «Слепого? Слепого? Совсем без глаз?» Так что, еще до того как он появился в доме, его история, обрастая слухами, вошла в летопись семейных преданий и курьезов. А из них, собственно, и слагается история жизни. К примеру, моя мать надумала рожать меня прямо во время рок-концерта на две недели раньше срока, потому что «Гвен хотела услышать музыку своими ушами». Мои родители слово в слово повторяют этот рассказ все тридцать пять лет моей жизни. (Выбери я вместо писательства карьеру рок-певицы, эта история имела бы куда больший общественный резонанс.)