– Я?!

– Ты.

– Я не сидел, - он малодушно поджимает губы, лишь бы не перейти в состояние ярости, близкое к истерии, - я перерыл даже то, к чему не стоило прикасаться – от хранилища Цитадели до остатков уцелевшей чернокнижной секции отца. Я порог этого выблядка до победного оббивал, готовый на переговоры, лишь бы он вернул тебе крылья. Я…

– Ладно, - женщина снова не смотрит, утыкается в свои ногти, как будто не видела ничего фантастичнее, и медленно выдыхает, - прости.

– На кой хрен мне твоё прощение, Непризнанная?! Оно мне не нужно, мне нужна ты.

– А мне нужны билеты в Калифорнию и новый айфон, - у неё улыбка, полная тоскливой безнадёжности, - но не всем мечтам суждено сбыться.

– Ты ополоумела, идиотка?!

– Это тавтология.

– Да плевать я хотел, что это, когда ты несёшь бред.

– И в чём он заключается?

– Ты прощаешься со мной, Уокер. Я не кретин. Ты сидишь тут с этими своими ногами… с этими своими губами… с этими, полными затаённого страха глазами и прощаешься со мной, словно я…

– Словно ты из другого мира?

– Да!

– Именно так, Люцифер. Леонард. Смит. Истинный дьявол, у которого много имён! – Наконец Вики посмотрела. И мужчина впервые подумал, что лучше б она этого не делала. – Я прощаюсь с тобой, потому что всё, что случилось, уже случилось. И если хотя бы сотая часть того, что я сегодня видела, слышала и чувствовала, правда, и я не тронулась умом, то уходи. Уходи и не возвращайся. Потому что его нет, понимаешь?! Нет никакого способа. Нет никаких вариантов. Нет никаких вероятностей!

– Так не бывает! – Отчаянным, мальчишеским воплем.

– Но я же тут, - она поёжилась и бросила взгляд на часы, - а тебе осталось десять минут.

– Одиннадцать. Что ты собираешься делать?

– В каком смысле?

– Во всех смыслах.

– Доспать, съесть мамонта, сообщить своему парню, что ему досталась потаскуха, которую не стоит ждать ни в Чикаго, ни у алтаря… - собеседнику не удалось скрыть своего тупого, неуместного облегчения. – А потом я буду жить. И ты тоже будешь жить, у тебя теперь много дел. Просто жить мы будем в параллельных мирах. А параллели никогда не пересекаются.

– Нет.

– Хочешь утопить меня в своём внимании? Чтобы на каждом светофоре я выискивала твои глаза?

– Я просто хочу любить тебя.

– Ты ведь не врал, говоря, что ещё пара таких ночей, и я умру?

– Не врал.

– И всё равно нарушил.

– Я не могу так больше, Виктория… я… - Люцифер разводит руками, словно те девать некуда: ужасные, лишние руки! – Блять, что ты хочешь? Чего ты добиваешься?! Услышать, что весь я – в твоей власти? Охуеть как давно! Увидеть, как валяюсь в твоих ногах? Да я асфальт жрать готов, если это поможет! Я всем серафимам жажду челобитную донести, чтобы они присели на свои пернатые жопы и хорошенько подумали, что можно сделать!

– Ничего нельзя сделать, - она это знает, просто не знает, откуда. Может быть тоже из снов, которые вовсе не сны, а, может, полная версия случившегося оказалась достаточно убедительной. Поэтому криминалист повторяет с лицом отличницы на уроке, - ничего нельзя сделать. Можно продлить агонию. Себя и меня с ума свести. Можно даже случайно прикончить моё плохонькое, смертное тело, но тут я хотя бы порадуюсь оргазмическому концу.

У Люция не остаётся ничего – он был-был, но теперь весь вышел. Даже утопающему кидают соломинку, а у него только шторм и гигантские волны-убийцы.

Среди них скрывается Кракен, готовый к трапезе.

Поэтому он не удивляется своим рефлексам. Но это, определённо, они заставляют его кинуться к Уокер, сгрести ту в охапку, руками обвить подмышками и пытаться закопаться в ней, тискать до искр, в себя втереть, утащить, попутно целуя лицо и рушась в ложбинку груди. Туда он выдыхает скороговоркой и полным отсутствием голоса:

– …неотдамнеотдамнеотдамнеотдам… тымоямоямоя… тынавсегдамоя… ты – моя, Вики Уокер…

– Конечно твоя, - у неё дрожат губы, но она не разрешает себе плакать. – И всегда буду твоей. Обещай, что эта Виктория останется в твоих мечтах, проживёт там свою прекрасную вечность, и ты подаришь ей десятки поводов для гордости?

– Заткнись!

– Обещай, что ты принесёшь своему народу мир, а не боль и ужас, даже если самого будет укачивать до блевоты?

– Замолчи, прошу! – Но Непризнанная словно глухой стала, лишь гладит его голову, увязая в волосах, и шепчет вот это всё – невозможное, кошмарное, неправильное.

– Обещай, что, однажды, ты станешь счастливым, потому что будет женщина – добрая и красивая, настоящая фея, которая умеет колоть лёд и расколдовывать сердца, покусанные злыми колдуньями?

– Умоляю, закрой свой рот! Иначе… - он страшно тяжело дышит, как человек, который стоит на краю пропасти, пока из той дует холодный, колючий ветер, - иначе я оскотинюсь и стану полным ничтожеством, начав выть и заклинать кого угодно, каких угодно богов и их лже-питомцев, лишь бы они тебя мне вер…

– Люцифер. – Ладонями она обвивает его лицо и тянет вверх, чтобы встретиться взглядом. Красные глаза сейчас – скорее, симптом, не характеристика цвета. Они сухие и воспалённые, как у того, по кому к обеду зазвонит колокол. – Уходи и не возвращайся. Не преследуй меня, не издевайся над нами. Ты не увидишь ничего, что тебя порадует. Сначала я буду пытаться жить, а потом заживу окончательно – встану и пойду бодрым шагом, потому что я – из тех, кто умеет вставать и отряхиваться. Уильяма сменит какой-нибудь Билли или, может, вполне определённый Джейкоб. Их брак трещит по швам, и – ты абсолютно прав! – он влюблён в меня и он мне нравится. Потому что мы оба – из тех, кто отряхнётся, не запачкается. Я не уеду из Детройта, он засосал меня навсегда. Я так сильно ненавижу этот город, что это стóит называть любовью. Никакой Чикаго и мечты о доме в Монтерее уже не сравнятся с тем, что я чувствую здесь, в приканадской клоаке. Мы с Джейкобом поженимся когда-нибудь. Не сразу, но однажды – всенепременно. Его огромная ирландская семейка слишком набожна, чтобы разрешить мне плодиться вне брака. А я буду беременной, это ясно, как день. У нас родятся два сына. Первого назовут Патрик, я буду против. Второй – Метью, и за это имя придётся переругаться с каждой из породнившихся тётушек. Старший будет успешным и дерзким, а Метью – просто дерзким. В его шестнадцать нам придётся класть того в клинику для наркоманов. Но он выкарабкается, он тоже из тех, кто умеет подниматься. Потом сыновья вырастут и не увязнут в Детройте, в отличии от нас. Они улетят в большие, красивые города, постепенно забывая большой и не красивый. Джейкоб так и останется детективом до самой пенсии, а я буду преподавать в одном из институтов – их сейчас всего парочка, но лет через двадцать, двадцать пять может статься больше. Муж умрёт от рака лёгких, когда мне будет ближе к семидесяти, а я научусь пить сладкий ликёр, говорить с соседскими вдовами и заведу попугая по кличке Санти. Я буду стареть, моё лицо покроют морщины, подбородок сползёт вниз, волосы поседеют, но ты будешь приходить, упиваться своим отчаянным мятежом, ненавидеть меня за каждый поворот банального, бытового сюжета и за все те метаморфозы, что сотворило со мной время, а ещё видеть. Видеть это всё. Меня не станет, когда мне будет семьдесят шесть. Ну а тебе?.. Тебе всё ещё будет двадцать восемь. – Она не чувствует своих слёз, но готова спорить, её щёки утопают в них. – Поэтому уходи и никогда не возвращайся. Останься порочной, горячей, невероятной историей. Останься самыми захватывающими сутками в моей жизни. Останься самым удивительным Кем-то, кого я миллионы раз встречала в своих снах и, лишь однажды, наяву. Я с ранних лет не люблю сказку про Питера Пэна, и не хочу, чтобы твоё последнее воспоминание обо мне походило на дряхлую, беззубую Венди в инвалидном кресле, которую уже не отмолить ни у бога, ни у чёрта. – И, закрыв глаза, Виктория коротко целует его в лоб.