Собаки приветствовали Марит, но не особенно задержались возле нее. Тут же побежали проверять миски, не дав даже приласкать себя как следует. Сколько раз Марит обижалась на них за привязанность к одному-единственному хозяину…

Кристер поцеловал Марит, компенсируя собачью холодность.

– Дорогой, пока ты не снял ботинки, подбери, пожалуйста, окурок, – попросила она. – Я видела, как Ребекка выбросила его из окна машины. Один окурок уничтожает все микроорганизмы в пяти литрах грунтовых вод.

Кристер отыскал окурок и отправил его в мусорное ведро. Вспомнил, что от Ребекки сильно пахло мятной жвачкой. Неужели Марит вообразила себе, что они целовались?

Наступил Час Волка, отделяющий ночь от рассветных сумерек, – время, на которое приходился больше всего смертей и рождений. Немцы называют его еще Hundewache – «Собачья вахта», когда на небе восходит Собачья звезда – Сириус. А в Библии это Час Петуха, когда апостол Петр трижды отрекся от Господа, прежде чем успел пропеть петух.

Бёрье Стрём проснулся в гостиничном номере от подземного грохота. До половины четвертого лежал без сна, а потом вскочил и выбежал в светлую ночь. Солнце уже поднималось. Бёрье косился на свою длинноногую тень. С дорог уже сошел снег, но гравий, которым присыпали зимой тротуары, еще хрустел под ногами, затрудняя пробежку даже по асфальту. Первые километры дались особенно тяжело, все тело болело. С возрастом разогнать в нем кровь требовало все больше времени.

Оставив город за спиной, Бёрье взял курс на Луоссаваару, старую шахтерскую гору. Туда перенесут часть городских домов из оползневой зоны. Шахта разрастается, медленно пожирает город. Скоро Кируна провалится под землю. Но руда нужна, и молодежи нужна работа. Это Бёрье понимает.

Подъем все круче, и он думает об отце, который столько лет пролежал в морозильнике на острове. Бёрье должен выяснить, что случилось. Если, конечно, такое возможно. Что, если все, кто знает правду, мертвы? Как этот город – главный свидетель прошлого, который скоро превратится в щебень…

Бёрье бежит, переставляет ноги, пока они не становятся мягкими, как спагетти. Он помнит первую заповедь Ниркина-Юссе – бегай, лучше по болотам или глубокому снегу.

Август 1962 года

– Значит, ты парень Раймо… – повторяет темноволосый тренер. – И тоже умеешь боксировать?

– Чуть-чуть.

Бёрье едва осмеливается бросить взгляд на мужское царство.

– Эй, парень! – кричит ему один с ринга. – Иди сюда и покажи, на что способен.

Он и оба тренера еще некоторое время разглядывают Бёрье, между тем как остальные возвращаются к своим занятиям – прыгают через скакалки и бьют по кожаным грушам. Бёрье не смеет дышать. У него странное чувство, будто здесь и сейчас решается его судьба. Что, если мужчины пожмут плечами и скажут что-то вроде «о’кей, парень, ступай-ка ты лучше домой»? Бёрье боится этого больше смерти.

Тот, который пониже ростом и с боксерским носом, откашливается:

– Что, отец так и не объявился?

Бёрье качает головой.

– Он учил меня бить по мешку.

– Хочешь попробовать? – спрашивает Сису-Сикке. – Я дам тебе отцовские перчатки. Только немного подтяну завязки, чтобы они тебе подошли.

И вот Бёрье бьет по мешку. Поначалу изо всей силы, поскольку думает, что они на него смотрят. Но это кончается тем, что мешок чуть не сбивает его с ног. Руки дрожат от напряжения, но Бёрье все равно. В следующем раунде с мешком он старается бить легче. Ведь мешок ему не враг. Тело помнит отцовские уроки: джеб – хук – апперкот – джеб – джеб – прямой правый.

За весь вечер никто не сказал ему ни слова. В зале Бёрье самый младший. Остальные от пятнадцати лет и старше, но есть и такие, как отец. Они взмокли от пота, как будто голыми стояли под дождем. Ими занимаются тренеры. В какой-то момент Бёрье тоже начинает чувствовать на себе чей-то взгляд. Оборачивается – но Сису-Сикке и Ниркин-Юссе оба смотрят на секундомеры.

Вдруг Сису-Сикке оказывается рядом и кладет ему руку на плечо.

– На сегодня достаточно, – говорит он.

И помогает Бёрье снять перчатки, осторожно высвобождая запястья из завязок.

В теле приятная усталость. Им занимаются, и при этом не держат за ребенка.

– Хочешь вернуться? – слышит Бёрье вопрос Сису-Сикке.

Кивает.

– Тогда в следующий раз прихвати тренировочный костюм. Можешь хранить его в отцовском шкафу. Мы работаем во второй половине дня. Ну а теперь ступай домой. Мать заждалась к ужину.

Бёрье выходит на улицу и удивляется, что она все еще существует. За какой-то час он успел забыть о том, что у него есть дом, мать, школа. В носу задержался запах боксерского клуба. В ушах – звуки.

И ему разрешили прийти еще раз.

Взрослый Бёрье Стрём стоит почти на вершине горы Луоссаваара и тяжело дышит. Бег на месте – чтобы разошлась молочная кислота. Смотрит на часы – половина пятого. Город у его ног – на возвышенности Хаукиваара, между шахтными горами Луоссаваара и Кирунаваара – действительно красив. Бёрье сморкается и достает телефон.

В Эльвсбю живет женщина по имени Лотти. Накануне вечером Бёрье отправил ей эсэмэску. Лотти не только привлекательна, но и умеет готовить. Бёрье посылает ей несколько сердечек и подмигивающий смайлик и бежит с горы. Но мысли его с Рагнхильд Пеккари. Бёрье вспоминает шершавую кожу на ее руках и пропахшую костром куртку. Он должен придумать, как встретиться с ней еще раз.

В Час Волка Рагнхильд Пеккари видит сон. Она и Бёрье Стрём – оба голые и потные. Обнимаются так, будто хотят друг друга задушить. Рагнхильд сверху. В момент оргазма она просыпается.

Слышали ли соседи, как она кричала?

Если это только во сне, Бог единственный тому свидетель. Но Рагнхильд надеется, что Бога нет.

Потная с головы до пят, она смотрит в темноту. Стыд сжигает ее огнем изнутри. Ночное солнце проникает в спальню сквозь щели между жалюзи и стеной. Медленно проступают контуры письменного стола, стульев, вешалки, корзины для белья. Словно молчаливые животные собрались у кровати Рагнхильд. В их позах немой вопрос – кто она такая?

Ребекка просыпается на кухонной скамье в три утра. Губы липкие, как несвежая пеленка, тело взмокло. Она ставит бокал и винную бутылку в мойку и включает компьютер.

Щурится, плещет в лицо водой, не находя в себе сил достать ватные диски. Поэтому в зеркале Ребекка выглядит как панда. Снимает макияж влажным махровым полотенцем. Чистит зубы. Говорит себе, что надо бы относиться ко сну серьезнее. Вовремя ложиться. Не переключаться в постели с сериала на сериал. Оставлять телефон за пределами спальни, как это советуют специалисты.

Она боится депрессии, которая огромной тенью бродит возле ее дома. Продолжать в том же духе – значит оставить дверь для нее открытой. И тогда тень, пригнувшись, войдет в спальню и заберет Ребекку с собой.

У Снурриса тут же, в спальне, своя постель. Когда Ребекка входит, щенок даже не поднимает головы. Ее неприятно поражает мысль, что Снуррис не прыгает к ней на кровать. Раньше он всегда спал у нее в ногах.

«Это все из-за черноты у меня внутри», – думает она, но не может не улыбнуться, глядя на него спящего. Снуррис свернулся калачиком в своей кроватке, уткнувшись носом в собственный хвост. Он избегает ее. Даже для него Ребекка недостаточно хороша. Она мучает его одним своим присутствием. Мраком в душе, который может поглотить.

Ребекке становится жаль Снурриса, которому приходится жить с такой хозяйкой. И себя саму, потому что никогда уже не станет другой. Хочется плакать. Уголки губ опускаются, но слез, которые могли бы облегчить душу, нет. Она разучилась даже плакать.

Ребекку бросает в дрожь от осознания собственной холодности, равнодушия. Она больна, и от этого страдают все. Ребекка думает о том, что Снурриса придется отдать. Он не заслужил такой участи. Сиввинг его не возьмет. Может, Кристер…