С этим Доменико Каэтано спорить не стал, он тоже недолюбливал православных, и, ввиду того что явных следов убийства не обнаружилось, разрешил похоронить русского в земле колонии.

Тело архимандрита переправили на берег и понесли на кладбище, находившееся за северными воротами Галаты в Долине Источников. Миновав ветряную мельницу, лениво махавшую своими огромными крыльями, увидели каменные надгробья и свернули к ним. Петро с киркой и лопатой уже поджидал подле свежевырытой могилы. Наскоро сбитый гроб опустили в яму. Протопоп московского Успенского собора отец Александр поднял горсть песку и, благословляя тело, бросил ее на крышку гроба:

– Господня земля и исполнение ее…

Вот тут-то и поднялся ветер, ломая ветви кипарисов, а потом разразилась буря, приближение которой еще днем предчувствовал Каэтано, да с грозой, что редкость для осени. Молнии, словно ятаганы, рассекали небосвод…

Скомкав похороны, священник наскоро дочел заупокойную молитву, и все заторопились прочь, поручив могильщику самому поставить над могилой крест. Что было не совсем по-христиански… Впрочем, живым в первую очередь надлежит думать о себе, а уже начали спускаться сумерки, Босфор волновался, меж тем им еще предстояло возвращаться на корабль.

Минуло три месяца. Москва, студень, по-нынешнему – декабрь. Мороз пока не крепок, но уже кусает щеки бабам и ребятишкам, мужикам легче – у них бороды. Под Рождество Христово из Царьграда к благоверному великому князю Дмитрию Ивановичу от архимандрита коломенского монастыря Мартиниана (по-простонародному Мартьяна) прибыл инок-серб, назвавшийся Кириллом, со страшным известием – Михаил, отправившийся к патриарху для рукоположения в митрополиты, отдал Богу душу. Князь принялся расспрашивать, что да как, но никаких подробностей так и не выведал. «Странно, Мартиниан посылает ко мне человека, но ни в какие детали его не посвящает…» – недоумевал Дмитрий Иванович.

Вспомнился покойный Михаил, в миру Митяй[5] Тешилов. Судьба сулила ему славное и великое будущее, жизнь его, казалось, была на взлете, но вот внезапно оборвалась. Видно, под несчастливой звездой явился на свет сей муж. За свой век он прочел много книг, а пересказывал их так, что рот разинешь, не примыкал ни к одной из придворных группировок и руководствовался лишь интересами Дмитрия Ивановича. Тот в свою очередь относился к нему, как к брату, и любил безмерно. Случалось, в беседе, не сговариваясь, разом произносили одни и те же слова, а потом хохотали, словно безумные, будто в их телах обитала единая душа, но разве такое возможно… Один – великий князь, потомок Рюрика, другой – поп и сын попа. Тем не менее мысли у обоих частенько оказывались на удивление схожи.

Вспомнилось, как познакомился с покойным в Коломне, на литургии в Успенской церкви, пленился статным, сладкоголосым батюшкой, забрал его с собой и сделал сперва своим духовником, а затем и печатником[6]. С тех пор Митяй безотлучно находился при Дмитрии Ивановиче, поскольку князья не «рукоприкладствовали», то есть не подписывали бумаг, да и грамотой-то толком не владели, а все государственные документы скреплялись печатями.

Чувства, которые Дмитрий Иванович питал к покойному, были сродни платонической любви, потому горестное известие повергло его в печаль. Даже почивать не отправился к своей разлюбезной княгинюшке Евдокии Дмитриевне, хотя знал, что ждет. Остался у себя. Обеспокоенная жена отрядила старую боярыню Всеволожскую осведомиться: не занедужил ли милый, не кликнуть ли лекаря?

Только рукой махнул:

– Ничего не надо! Ступай…

Злые языки уверяли, что князь любит своего печатника даже сильнее, нежели жену, намекая на отвратительный содомский грех. Эх, попались бы ему эти зубоскалы – враз бы онемели…

Дмитрию Ивановичу минуло двадцать девять. Был он среднего роста, сероглаз, русоволос и чуть полноват. Что не удивительно, большинство правителей чревоугодничали – развлечений тогда имелось немного, вот и коротали время за трапезой. К тому же считалось, что дородный значит красивый.

Всю ту длинную зимнюю ночь за стеной выла вьюга и время от времени слышался шорох осторожных шагов. Это в опочивальню босиком, чтобы не потревожить, словно призрак, проскальзывал истопник Ванька Кулич. Подбросит в печь березовые поленья и бесшумно на цыпочках уберется восвояси. Огонь жадно хватал дрова и пожирал их с сатанинским гоготом, а князь смотрел на пламя и вспоминал Митяя. «Эх, не сыскать мне более такого собеседника. Почил, и будто часть души омертвела… Не уберег его Кочевин-Олешеньский. Ну подожди ж у меня, воротишься, за все ответишь…» – будто в лихорадке думал князь и непроизвольно кривил губы. Всю ночь он не сомкнул глаз, но под утро вязкая, словно туман, дремота одолела, и сон взял свое.

Проснулся, когда за окном уже серел тусклый зимний день, внутренне несколько смирившимся со смертью своего любимца. Душевная боль хотя и не утихла, но притупилась. Сам не понимая зачем (все равно ведь проведают), пожелал до поры до времени сохранить смерть Митяя-Михаила в тайне, а потому отправил инока-серба в дальнюю Чухлому. Тамошнему своему наместнику наказал ни в чем не ущемлять Кирилла и держать его в чести, как дорогого гостя, но из города не выпускать. Впрочем, князь не ведал, что прежде, чем явиться к нему, серб заглянул еще кое-куда и передал некой особе нательный крест усопшего.

Завистников и врагов у Михаила хватало, и Дмитрий Иванович об этом догадывался. Его всегда изумляла чудовищная способность людей ненавидеть самых умных, честных и пригожих, а жалеть самых гнусных, дурных и подлых. Да что рассуждать о посторонних, коли даже митрополит Алексий, поддерживавший его во всем, не пожелал видеть Митяя-Михаила своим преемником, да и смиренный Сергий Радонежский открыто недолюбливал покойного. Княжеский любимец платил им взаимностью и вовсе не горел желанием становиться русским первосвятителем, ибо нрав имел совсем не иноческий, а легкий и веселый, даже озорной, а характер – самолюбивый, запальчивый, азартный, да и привычки его были отнюдь не аскетические. Сперва Дмитрий Иванович предложил митрополичий посох Сергию, но когда тот отказался, вознамерился сделать русским святителем своего любимца. Тут внезапно заартачился и Митяй, чего прежде не случалось. Только потом князь дознался, что в ту пору его духовник и печатник более помышлял о своей полюбовнице, дочке богатого гостя-сурожанина Степана Ховрина, чернобровой Варваре, нежели о белом клобуке[7]. Дело было щекотливое, от него зависело доброе имя девицы, которое каждая старается сберечь. К тому же для женитьбы на Варваре имелось и другое препятствие – Митяй был вдов, а вторично венчаться священнику не дозволялось, потому он даже намеревался снять с себя поповскую рясу. Пришлось употребить власть, только тогда он уступил и смирился.

Назло судьбе, проведя последнюю ночь на Никольской улице в объятиях своей Варвары, Митяй распрощался с ней, как ни в чем ни бывало, утаив, что расстаются навсегда. В то же утро в княжеском Спасском монастыре на Крутицах, одном из главных кремлевских монастырей, Чудовский архимандрит Елисей, прозванный Чечеткой, водрузил на главу нового инока черный клобук и нарек его Михаилом – по первой букве мирского имени. Формально, согласно церковным канонам, митрополичью кафедру мог занять и священник, но такого никто не помнил. Святители всея Руси испокон веков имели монашеский сан. В тот же день по воле великого князя Спасский архимандрит Иван Непенца сложил с себя сан «по глубокой старости», а вечером Михаила возвели в архимандриты.

Такая поспешность не только не соответствовала, но и противоречила всем традициям. Чернецам и старцам, которые долгие годы пребывали в затворничестве и молитве, это представлялось святотатством. Михаила они воспринимали «новиком» в иночестве, а не своим пастырем и наставником. Да и правда, можно ли, только приняв постриг, учить других тому, чего сам не постиг в полной мере? Число недоброжелателей архимандрита множилось. Монахи начали покидать обитель, казалось, скоро в ней останется один Михаил, но того это ничуть не смущало – за ним стоял великий князь…