Учился Сергей хорошо, но, будучи по характеру безнадёжным ботаником, очень старался, как того требует служба, быть организованным, иметь опрятный вид и вообще хоть как-то походить на военного человека.
Находясь в классе или в ротном помещении, он иногда молча, как бы со стороны, наблюдал за взаимоотношениями между курсантами как в быту и учёбе, так и в служебной обстановке. По выражению его лица нетрудно было понять, какие их поступки или действия он считал правильными, а с чем был не согласен. Изредка некоторые действия его одноклассников вызывали у него полное непонимание или даже протест, что тоже было написано на его лице. Но, чтобы не быть белой вороной, Сергей никаких оценок ничьим действиям никогда не давал и молча наблюдал за жизнью коллектива, в котором оказался волею судьбы. Однако за пять лет учёбы пару раз его всё-таки прорвало.
Первый раз это произошло в конце третьего курса. Тогда в тёплую весеннюю погоду он сидел на скамейке возле курсантского кафе и с удовольствием ел купленный только что сладкий кекс с изюмом и запивал его лимонадом «Буратино». Из кафе вышел Вова Гридасов с куском краковской колбасы и двумя коржиками. Хлеб в кафе уже закончился, и вместо него курсантам предлагали либо булочки с кремом, либо коржики. Всё это происходило около пяти часов дня, то есть после обеда прошло уже больше трёх часов, и у курсантов начинал разыгрываться аппетит, поэтому краковская колбаса с коржиками – тоже были вполне себе ничего.
Встав недалеко от Каретникова, Вова начал с хрустом отгрызать большие куски колбасы и с удовольствием их наворачивать. К нему подбежала училищная дворняжка, которая постоянно крутилась возле кафе и которую за её вечно грязный и замызганный вид курсанты прозвали Дучкой. Но, несмотря на эту обидную кличку, они собаку жалели и постоянно подкармливали.
Дучка, виляя хвостом, остановилась возле Вовы и стала жалобно поскуливать и облизываться, глядя ему в глаза. Однако ни жалеть, ни делиться с ней колбасой Вова настроен не был. Более того, собака его явно раздражала. В конце концов Гридасов не выдержал, размахнулся ногой и с криком «Пошла вон отсюда!» с силой ударил ботинком бедное животное. Пролетев с полметра, Дучка сначала упала на бок, а потом, судорожно дёргаясь, вскочила и, хромая, с визгом бросилась прочь от Гридасова, который, ничуть не смутившись, с довольным видом продолжал уплетать колбасу. Сидевший рядом Каретников сначала с открытым ртом смотрел на эту сцену, а через несколько секунд с искажённым от гнева лицом и с криком: «Гридасов! Урод, чтоб ты сдох, скотина!», беспорядочно размахивая кулаками, бросился на Вову. Стоявшие рядом курсанты с трудом оттащили Сергея от опешившего Гридасова, который стоял столбом, не решаясь дать сдачи своему однокласснику.
Во второй раз протест и возмущение Каретникова были уже более мирными, но не менее решительными. Это произошло в самом начале пятого курса, когда рота готовилась к переезду из казармы в общежитие, и в старшинской расписывали, кто из курсантов в какой комнате будет жить. В общежитии все комнаты были трёхместные, за исключением двух четырёхместных, которые находились в самом начале коридора. В одну из них были расписаны три курсанта еврейской национальности: два брата-близнеца Шумкины и Миша Новицкий, а четвёртым туда хотели добавить курсанта по фамилии Кацман. Курсантов распределяли по комнатам исходя из их желания, дружбы, землячества или по национальности, что было естественно и ни у кого не вызывало ни удивления, ни возражения. Но тогда кто-то из курсантов, обсуждая, кого куда расписали, в присутствии Каретникова в шутку предложил назвать эту комнату «гетто».
Услышав это, Сергей изменился в лице и несколько минут молча смотрел перед собой. Потом встал и направился в старшинскую. Застав старшину роты на месте, Каретников настойчиво попросил, чтобы четвёртым в комнату вместо Кацмана записали его. Он уверял, что это пожелание согласовано с теми, кто там уже был записан.
Просьба Сергея была без труда удовлетворена, и весь пятый курс до самого выпуска он прожил в этой комнате. Этот необычный поступок какое-то время был предметом разговоров и шуток со стороны одноклассников, но ярлык, вырвавшейся из чьей-то безбашенной башки, так и прилип к комнате.
За свою порядочность и старательное отношение к учёбе и службе Сергей пользовался среди курсантов определённым уважением, что, впрочем, не мешало им постоянно над ним подтрунивать. Но Каретников старался на это не обижаться и обращать как можно меньше внимания.
Сегодня настроение у него было приподнятое, в такие минуты он расслаблялся, становился самим собой, и ботаник в нём опять брал верх.
Стоявший у входа в ротное помещение дневальный курсант Алёхин до поступления в училище четыре года занимался водным поло при команде мастеров ККФ[4], а после поступления был приглашён в сборную команду училища и последние два года был её бессменным капитаном. Ни малейшим слухом или интересом к музыке Алёхин отягощён не был.
Сначала Гена молча и с интересом наблюдал за мурлыкающим Каретниковым. Но в конце концов не удержался:
– Серёж, а как же ты теперь на подводной лодке служить будешь, там ведь рояля-то нету!
– Пошёл к чёрту, Алёхин! Главное, чтобы тебя там не было.
– Да ладно тебе обижаться. Вот тебе на, мы ведь за тебя, Серёга, все переживаем, чтобы у тебя всё хорошо было. Как ты не поймешь? Ты, кстати, со служебным документом поаккуратнее, где-нибудь в клубе не забудь. А то тебе в особом отделе такую тарантеллу пропилят, что на несколько лет придётся поменять репертуар на «Таганку» и «Блатную молодость мою», так что ты смотри, Серёга.
Каретников, ничуть не смутившись, прошёл мимо Алёхина и направился в свою комнату, продолжая музицировать на служебном документе.
Около половины третьего в роту вернулся Тагиев. Теперь уже Алёхин не выдержал:
– Валер, ну наконец-то! Я уже почти полтора часа здесь один, как медный котелок, служу за всех.
– Да в типографии договаривался, чтобы завтра без очереди до обеда диплом прошили. А что, Вартанова так и нет? Блин, ну, Сурик, совсем уже забурел[5]. Ладно, Ген, ты, если хочешь, иди перекури, а я пока здесь побуду. Если он до трёх часов не появится, пойду на кафедру выяснять, куда этот сачок подевался.
Минут через десять Вартанов наконец появился. Тагиев в это время стоял недалеко от входа.
– А, Сурик-джан, ничего себе на тридцать минут отпросился. Тебя почти четыре часа не было. Я не понял, ты что, учёный, что ли, или самый хитрый? Сурик, а может, ты решил, что уже отслужил своё? Тогда пойди и скажи это командиру, да! А чего, я от него должен огребать за твои консультации?
– Да я от этого Никитина сам еле ноги унёс. Я к нему как к человеку пришёл, э, а этот математик конченый достал с умным видом свою логарифмическую линейку, взял мой диплом и начал перепроверять всю расчётную часть. Я когда это увидел, у меня в глазах потемнело. Я сразу понял, чем всё закончится: наковырял, мудак, кучу ошибок, теперь мне нужно всю главу переделывать, а во вторник нести уже в исправленном виде.
А кому всё это надо, э, я ему что, академик Зеленский, что ли? Я завтра собрался в увольнение свалить до понедельника, у мамы день рождения, дома шашлык делать будут. А из-за него этот шашлык для меня превратится в перловую кашу с нашего камбуза. Теперь до конца субботы всё это исправлять нужно, а потом ещё в понедельник доделывать. Валер, пять минут перекурю и заступаю уже до конца дежурства. Ну извини, да, видишь, как получилось.
В это время кто-то подошёл сзади к Тагиеву, взял его под локоть и потянул к окну коридора, где никого не было. Валерка повернулся. Рядом с ним стоял Сашка Грементьев. Курсант Грементьев, или, как его иногда называли, Грэм, был одноклассником и приятелем Тагиева с начала курсантской службы. По итогам учёбы Грементьев шёл на диплом с отличием, что оставалось подтвердить только при защите. При этом Сашка не был ни спортсменом, ни общественником, ни комсомольским или каким-либо другим активистом, и за пять лет учёбы командованию ни разу и в голову не пришло назначить его каким-нибудь, пусть даже самым младшим командиром. У Сашки были чистые погоны и, как он сам любил говорить, чистая совесть. На ежедневных вечерних самоподготовках взахлёб зачитывался детективами и иностранной художественной литературой, любил шахматы, а после третьего курса на практиках и стажировках ночи напролёт дулся с одноклассниками в преферанс. Над конспектами рассветов не встречал, хотя и текущих «хвостов» старался не иметь. Зато Грэм имел добротные конспекты лекций по пройденным дисциплинам. И здесь начиналось самое удивительное.
