— Значит все подтверждают, что ты, тварь, сношалась с моим мужем?! — зарычала тетка и опять сделала попытку уцепиться в меня, но была мягко оттеснена соседями.

— Гражданка, послушайте, — наконец сообразил Иван Тимофеевич и поморщился, — произошла какая-то путаница.

— Да какая там путаница! — заорала тетка трубным голосом. — Разлучница она! И что он в тебе нашел только?! Ни кожи, ни рожи!

Вот сейчас прям аж обидно стало.

— Да нет же! Ваш муж действительно ходил сюда. Но только раньше здесь жила Ольга Горшкова. А это — Лидия Горшкова, жена ее брата.

— Так он что, к обоим ходил? — захлопала глазами тетка.

— Ходил он к Ольге Горшковой, но она уже здесь не живет.

Общими усилиями удалось растолковать супруге Льва Юрьевича, что она ошиблась. Римма Марковна не удержалась и злорадно подсказала новый адрес Ольги, в переулке Механизаторов.

Наконец, нервная дамочка ретировалась. Передо мной она, кстати, так и не извинилась. А я решила, что пришла пора лично встретиться с Львом Юрьевичем. И чем быстрее, тем лучше.

Появилась тут у меня одна мысль…

— Сколько проблем от этих Горшковых! — возмущенно фыркнула Римма Марковна, ловко начищая кашицей из соды и уксуса очередную тарелку в большом тазу.

У нас этим вечером была «генеральная» мойка: мы перемывали всю посуду, точнее чистила и ополаскивала Римма Марковна, а я перетирала полотняным полотенцем и раскладывала на столе для сушки.

— Творческие люди, — не удержалась и поддакнула я, аккуратно расставляя фужеры так, чтобы они сохли быстрее.

— Надеюсь, она Ольгу придушит, и я смогу вернуться домой, — продолжила нагнетать Римма Марковна, искоса поглядывая на меня. — Плохо протерла, Лида, смотри — стекло тусклое и в разводах. Возьми лучше газетой.

— А зачем вам возвращаться, Римма Марковна? — я поменяла влажное полотенце на сухое и продолжила упрямо натирать гадские фужеры, которые все равно были тусклые. — Чем вам плохо жить здесь? У вас отдельная комната, все удобства, и соседи приличные.

— Вот так ты будешь их до ночи натирать, — проворчала Римма Марковна, но голос был довольный.

— Газетой не хочу, — отмахнулась я, — там свинец, это вредно.

— Ну и что, что свинец? — удивилась соседка, — всю жизнь все так делали. И не помер еще никто.

Я не стала читать лекцию о вреде тяжелых металлов и накопительном эффекте, зато поставила себе зарубку написать об этом в следующей заметке.

— Надеюсь, она Ольге волосья-то повыдирает, — позлорадствовала Римма Марковна, — подай-ка вилки.

Я достала из ящика столовые приборы и протянула соседке:

— Держите.

Римма Марковна замочила их в корытце с мыльной водой и сказала:

— Теперь из «гостевой» полки все давай. Сейчас быстренько отмоем и на сегодня пока все.

— А ко мне жена Ольгиного бывшего приходила, — сообщила я, осторожно протягивая наши «парадные» стаканы из тонкого чешского стекла, с золотистой каемочкой.

— А этой чего надо?

— Хочет, чтобы я забрала Светку, — сообщила я сквозь грохот: Римма Марковна ахнула и уронила стаканы, так что сотни осколков веером разлетелись по всему полу.

Остаток вечера я сидела в своей комнате и читала учебник по истории СССР для десятого класса. Как раз дошла до параграфа пятьдесят семь, где говорилось про борьбу за социалистическую индустриализацию, как в дверь постучались и заглянула Римма Марковна с большой чашкой в руках.

— Что учишь? — издалека начала она и протянула чашку мне. — Я тебе компотик принесла. Вишневый, как ты любишь.

— Первый пятилетний план изучаю, — пожаловалась я и устало потерла глаза, я запланировала сегодня дочитать до второй пятилетки, но чувствовала, что не успею, спать хотелось неимоверно, а утром нужно встать пораньше, чтобы заловить Горшкова дома. — Компотик, это хорошо. Спасибо.

— Хорошее было время, — мечтательно зажмурилась Римма Марковна и лучики морщинок пробежали по ее лицу.

— Почему хорошее? — удивилась я, сколько помню, у нас все деятели по телевизору постоянно ругали то Сталина за диктатуру, то забугорные страны, что те не проявили настойчивости и проиграли, а тут очевидец тех лет совсем наоборот говорит.

— Ты понимаешь, — улыбнулась Римма Марковна, — мы же тогда научились мечтать. Мы расправили крылья и поняли, что можем сами выбирать как жить…

— Но я слышала, что и паспорта крестьянам не давали, чтобы они в колхозах работали, и вагонами в Сибирь их загоняли… много чего…

— Знаешь, — покачала головой Римма Марковна, — у нас на курсах один профессор был, лингвистическую типологию вел, молодой еще совсем. Так вот он в школу смог пойти в десять лет только, потому что сапог не было — он шестой, самый младший, в семье, мать родами умерла, остался отец и бабушка. И ему пришлось ждать, пока старший брат вырастет и ему сапоги по наследству перейдут. А после школы он в селе на коровнике работать стал, а потом заметку в областную газету по народному фольклору написал. И его без экзаменов в институт взяли, комнату в общежитие дали и стипендию. А потом уже он сам в науку дальше пошел. И такой он не один был. Кто хотел учиться и менять свою жизнь — и учились, и жизнь меняли. Появились возможности, понимаешь? Могло ли такое быть при царизме? То-то же…

Я задумалась, не верить Римме Марковне у меня причин не было, но вбитые еще с прошлой жизни шаблоны начали противоречить, и я еще больше запуталось.

— А скажите, Римма Марковна, — спросила я, — хотели бы вы вернуться обратно в то время?

— С превеликим удовольствием, — улыбнулась соседка.

Я зависла, переваривая информацию.

— Слушай, Лида, — вкрадчивым голосом вдруг сказала Римма Марковна и я напряглась. — Я тут подумала… а забирай-ка ты Свету к нам. Ты все время на работе, занята, это понятно. А мне все равно делать нечего, вот и буду ее воспитывать. Своих детей и внуков бог не дал, ты тоже не торопишься, так хоть ее поднимем. А то нехорошо это, когда при живых родителях дитя в детдоме будет…

Я промолчала.

Утро было … как бы это помягче сказать… ранним и преждевременным. Небо с одной стороны уже порозовело, а с другой все еще оставалось мутно-серым, в котором робко догорали последние звезды. От росы было сыро и зябковато. Запах гудрона с соседней стройки перебивал сладковатый аромат листьев ивы.

У подъезда под кустом калины на лавочке понуро дремал Петров почему-то в плюшевой жилетке на голое тело и застиранных цветастых труселях. В руках он держал скрученную толстой колбаской газету, которую бережно прижимал к животу.

Я подошла ближе — с куста порхнула заполошная птичка, обдав Петрова холодными росяными каплями, тот всхрапнул, с присвистом, однако не проснулся, и машинально прижал газету еще крепче.

— Федя, — осторожно позвала его, чтоб не напугать.

— Чо? А? — подхватился тот и ошалело закрутил головой.

— Доброе утро.

— А-а-а-а, Лидка, это ты, — узнал меня Федор, заодно щедро обдав крепким многодневным перегаром.

— Ты что тут делаешь? — спросили мы друг друга одновременно и замолчали.

Где-то вдалеке, со стороны предместья, прокричал одинокий петух, но его голос тут же утонул в грохоте трамвая.

— Сплю я тут, — пояснил Петров и потер заросший густой щетиной подбородок. — А ты?

— К Горшкову вот пришла. А почему ты на улице спишь?

— Ты что, думаешь, я тут из принципа сижу? Или из-за отчуждения от общества и тотального одиночества, а?! — сердито вскинулся Петров и пожаловался, почесываясь. — Все проще, Лидка. Ключ я где-то потерял. Раньше у нас под ковриком всегда запасной был, а теперь вот нету.

— А ты постучаться не пробовал? — хмыкнула я.

— Так нету же дома никого! — досадливо крякнул Петров, — Грубякины на дачу на все лето умотали, я Ольгу ждал, думал, она придет, а она опять всю ночь где-то шляется…