— У папы было новое назначение.

— И твой папа продолжал получать анонимки от доброжелателей, дескать, помним… Кому добра наделал!

— Папа пишет о пересмотре дела, о каком-то ужасе, организованном неким Л. вместе с сообщниками…

— И что приговор он вынес крайне суровый, да? Ты это там разобрала?

— И что в разграбленном доме убили сорокалетнего мужчину и мать с ребёнком… Жену этого самого Л., бывшую, и её ребенка от второго брака. Потому что она не заслуживала пристойной жизни. Значит, нужно разграбить, козла придушить, а остальных прирезать. Женщина, тридцать лет, и девочка… Лет пять, не больше. Их бы порезали спящими, если бы они не проснулись…

— Почему мама думала, что в Ленинграде не тронут? Она поэтому подгоняла отъезд? Поэтому меня даже в школу выпускать перестали зимой.

— Резонансное дело, твой папа знал, что судит не просто двух синяков и человека, их подославшего, все продумавшего, но и ворюгу, который делал все чужими руками, предпочитая не марать рук. Только его защита, давно подкупленная и готовая на все ради успеха предприятия, сочла доводы следствия и суда недоказуемыми, — следя за тем, как медленно тлеет никотиновое облачко, Чернова продолжала раскрывать племяннице глаза на дела давно минувших дней. — Дескать, слабая связь между… коронованной в своих кругах тварью и его давно бывшей женой, и молодчиков для убийства и ограбления подослал не он. Адвокат заручился связями в сером доме, и Лукина… того самого, если хочешь запомнить фамилию этой падали, не отправили за проволоку после пересмотра. Но твой папа об этом уже не узнал, потому что по заказу Лукина… с ним уже разобрались. Думали, что просто припугнут, чтобы жена-следачка не выделывалась. Но получилось… Собственно, мы бы сейчас не разговаривали, если твой папа успел заметить, что со служебной «Волгой» что-то не так… Но он сам сел за руль. Был уверен в том, что на родине не тронут, руки коротки… Не посмеют!

— Ещё как посмели…

— Меня обходили стороной, потому что я в то время — достаточно серая фигура, без власти, особенного уважения и давно замужем за приличным функционером. Сиди и не высовывайся сказал мне Чернов, и знаешь, мне в то время пришлось согласиться… — впервые за долгое время Елена вспоминает о бывшем муже без лишнего брюзжания, — и он был прав…

— Сначала я досаждала тёте Вале… — вспоминая себя в возрасте двенадцати лет, Лиза могла бы укорить того подростка за излишнюю строптивость, — есть отказывалась, из комнаты не выходила, все время ждала, что ты приедешь и заберешь меня. На Витю огрызалась. И пока он меня с мальчишками не познакомил, то особенно ни с кем не говорила…

— Пока я решала дела в Москве, ты была со мной, а после она сама попросила оставить тебя с ней. Мы обе понимали, что это безопасно, и какая из меня мать? Тебя требовалось стеречь ежеминутно, ходить по школам и врачам, а я с девяти до девяти сидела под лампой, квартирки выдавала, дело жизни нашла.

— Не кори себя! — Лиза резко прерывает поток откровений тетки, выведенной из равновесия вскрывшейся раной, — и, возможно, все сложилось иначе, чем мы могли себе представить. Время расставило всех по своим местам, и я же…

— Замуж выходишь, взрослая совсем! Но у жениха ещё есть время подумать, правда, с таким железобетонным характером, с места не сдвинем.

— Подумать, стоит ли грузить свои плечи таким странным семейством? — Лиза, помня ту детскую позу, которой обнимала Ёлку ребенком, сложила ладони на её плечах, наклоняясь головой к пшеничной макушке. — Не смеши… Я эту морду уже не отпущу…

— Ладно, не мне его учить, он выше меня на две головы, я снизу, как тявкающая пустолайка, — сравнение и вправду было удачным. Именно так Ёлка чувствовала себя, когда два здоровых лба прикатили к ней домой, забирать Лизу из укрытия, — но послушай его сейчас. Сожги тетрадь! Чтобы больше она не смущала тебя, не пылилась… Теперь ты все знаешь, больше тебя не буду мучить вопросы, которые тлели, возможно, с твоих лет тринадцати…

— И где-то по земле ходит живая та тварь, которая убила моих родителей… — не сказать, что Лиза не привыкла к мирской несправедливости, — и я ничего, совсем ничего не могу сделать.

— Для тех людей ты затерялась в большом городе, не представляешь интереса, да и ты не была целью их происков.

— А вдруг? — и если бы Космос услышал их разговор, то Лизе бы посчастливилось двадцать четыре часа в сутки сидеть дома. — Вдруг он жив?

— Тогда пусть сдохнет от чьей-то пули. Собаке — собачья смерть… — в Черновой отсутствовало раскаяние за то, что она много лет думала, но не пыталась произнести, пока Лиза не вывела её на чистую воду. — Я имею право так сказать, и больше… нет, больше ничего не стану говорить. Сама все понимаешь… Все хотят выйти сухими из воды, но всем воздастся.

— И это никого не вернет, — отворачиваясь к снежному пейзажу за окнами, Лиза все ещё пыталась свыкнуться с обретенной правдой. Однако она не приносила облегчения, и, следовало согласиться с Космосом и ничего не ворошить.

— А у тебя новая жизнь! Тебя все любят, у тебя есть семья и друзья. Главное — это перестать оглядываться на прошлое. И у тебя есть на это причины.

Усаживаясь на нешироком подоконнике, и окидывая взглядом кухню, Павлова хочет уверить тётку, что теперь окончательно успокоилась, и ей куда важнее вспомнить, что скоро она выходит замуж. За экземпляра штучного, немного необычного, временами зловредного, но она очень любит этого космического пришельца.

Или хотя бы намекнуть Ёлке на то, что она прокурила ей всю кухню. А это не просторная кухня в сталинской высотке на Московском проспекте Ленинграда, пространства для воздуха меньше:

— Ну и бардак!

— Ой, надо пепельницу вытряхнуть…

Чернова готова шумно выдохнуть, забывая тему их беседы. У них есть дела высокой важности, и ради них Ёлка здесь, а не просиживает штаны в кабинетах Смольного.

— Тебе легче? — чувствуя вину за облака грусти на лице Ёлки, Лиза понуро опускает голову на плечо своей тётки, без слов прося прощения за то, что целенаправленно заставила раскрыть тайны, которые, как думали все, закопаны и забыты. — Ты вроде радоваться приехала, а я…

— Ты все сделала правильно, Лизка, — Чернова похлопывает свою неугомонную племянницу по плечу, ответно заключая в свои хлипкие объятия, — ты не можешь меня разочаровать.

— Я снова умница…

— Нет, порядочная подлиза.

— Ура, — зайдясь громким смехом, Лиза почти выпрыгивает из кухни, с кличем несясь к шифоньеру, где висела её мутоновая шубка, — больше ни минуты не высижу здесь…

— Куда поскакала?

— Я не хочу, чтобы ты стала тыквой!

— Так, кто ж меня остановит?

— Законы биологии и Советского союза! Ну и я постараюсь…

— Против этих стихий моя власть бессильна!..

За окном причудливым вальсом кружились снежинки, притворяя чудесную новогоднюю погоду, а календарь стремительно шёл к заветному тридцать первому декабря, чтобы оставить девяностый год на задворках человеческой памяти.

До Нового года всего лишь три дня.

***

Юрий Ростиславович никогда бы не решился оставить квартиру на Новый год сыну, припоминая ему встречу этого же праздника четыре года назад, и выбитое стекло в венгерской стенке. Но он вынужден считаться с мнением Космоса, его фактически новым статусом и серьезной миной, гарантировавшей, что все будет в порядке. И академик, после не самого мирного развода со второй супругой и упорной трудовой деятельности, мог спокойно собирать вещи и смело лететь поправлять свое здоровье в Ялту. Любоваться горными и морскими пейзажами, не тратить себя на пустяки и вредные размышления. Без традиционных предупреждений и наставлений, что нужно сделать за десять дней, все-таки не обошлось:

— В кабинет не заходить, в бар тоже руками не лезьте… — назидательно говорил старший Холмогоров, когда сын с будущей невесткой провожали его в путь-дорогу, — это тебе понятно, Космос?

— Лиза не пьёт, — с почти каменным лицом уверял отца Космос, сдерживая в себе внеочередной приступ ржача, — и у нее на лимоны с солью вместе аллергия…