Однажды в минуту отчаяния, она рассказала об этом матери. О том, как ужасна, чудовищна и непроглядна ее жизнь. Мама смерила ее презрительным взглядом:

– Я не знала, что вырастила такое чудовище, – сказала она.

– Да, мама. ТЫ вырастила чудовище.

Больше они не разговаривали.

4

Когда Ане исполнилось 7, она пошла в школу, обычную дворовую школу, ту самую, где работала ее мама. Маленькая, худенька, совершенно не по-детски зажатая девчушка была идеальным объектом для издевательств. Дети невероятно жестоки, не все, конечно, но при молчаливом согласии толпы и двух задир волне достаточно. Каким-то поистине звериным чутьем они определили ее как идеальную жертву. Эта не даст отпор. Эта ни за что не ответит.

Мелкие, но совсем не невинные шалости: украденные ручки, поломанные карандаши, испорченные тетради, изрисованные учебники, тычки, стишки и обзывалки. Она терпела, молча сносила обиды, не плача и даже не злясь. Она знала, как тяжело ее любить и как легко ненавидеть.

Сашка был единственным, кого она знала с детского сада. Застенчивый пухлый мальчик, летом перед школой ему выписали очки, в них он все время казался немного потерянным. Сашка никогда не заступался за нее в открытую, просто не мог, но у него всегда была для Ани запасная ручка, карандаш и точилка, он помогал ей отряхивать мел с пиджака и выносил рюкзак из мужского туалета. А еще очень тихо, когда никто не мог их услышать, он говорил: «Они просто тупицы. Не обращай внимания – им скоро надоест». Только из-за Сашки она продолжала ходить в школу. В конечном итоге он оказался прав: им надоело, оказалось, совсем не весело пинать лежачего.

Наступило долгое затишье, и в школе стало терпимо. Хотя друзей Ане завести так и не удалось, тихое сопение над учебниками, чистые, аккуратные тетради, немного неуверенные, но в целом правильные ответы и скрупулёзно выполненные задания сделали ее школьную жизнь достаточно хорошей, чтобы просыпаться по утрам и бодрым шагом идти на урок, где ее если и не любили, то хотя бы видели и частенько хвалили. Это не добавляло ей любви школьных задир, но вселяло надежду на будущее. «Учись хорошо, – повторяла мама, раз в неделю проверяя дневник, – Сможешь вырваться из этого болота, если мозгов хватит», «Мне вот не хватило», – добавляла она про себя.

На свое последнее 1-е сентября Аня впервые надела каблуки и накрасила ресницы. Она чувствовала, что этот год станет особенным. Непослушные волосы она старательно уложила в пучок, получилось почти так же хорошо, как у мамы. Она была полна надежд и нетерпения, как зверек, почуявший запах свободы. Год, один год, а потом она уедет отсюда. Она уже выбрала вуз – тот же, в котором училась мама, не химфак, конечно, туда она не поступит, но вот юридический – вполне ей по силам. Она все узнала, все просчитала, остался последний рывок.

Сашка за лето вымахал на 8 сантиметров. Ну что с того? 8 сантиметров за 3 месяца – это много, даже в пубертат. Вдруг куда-то пропали щеки, вместо них на лице оказались высокие скулы и четко очерченный подбородок, пропали очки, наверно, заменили на линзы, а следом за ними пропал и нелепый вечно растерянный вид. Даже самым вредным школьным зазнайкам пришлось признать, что Сашка, тот самый Сашка, тихий пухляш с парты заучек, внезапно стал чертовски хорош собой. Что до Ани, Аня, конечно, просто влюбилась. И это стало настоящей катастрофой.

5

Широко распахнутые глаза, щенячий обожающий взгляд, румянец, щедро заливающий щеки, романтичная, наивная, еще очень детская влюбленность. Разве такое можно не заметить? Сначала появился шепот, назойливый жужжащий шепот за спиной, смешки, кивки и взгляды. Над ней смеялись: местная замарашка влюбилась в главного красавчика класса. Аня молчала, опускала глаза. Ей нечего было ответить. Все так, она некрасивая, несуразная, словно состоит сплошь из неподходящих друг к другу частей: слишком большой нос, широко поставленные глаза, дурацкие вечно торчащие волосы, острые локти, длинные пальцы и лишний вес, который все время норовил осесть не на тех местах. Она легко узнавала себя на портретах Пикассо и совершенно не питала иллюзий. Среди прочих своих недостатков, Аня была довольно умна, а вот этого ей уже точно простить не могли.

Подростки так же жестоки как дети, но куда более изобретательны. Когда их насмешливый шепот остался безнаказанным, появились записки: злые стишки, обидные, пахабные рисунки – Аня зачем-то приносила их домой и складывала в ящик письменного стола. Мелкие гадости, вроде заплеванных волос и мусора в сумке с учебниками, стали сменяться большими: кто-то измазал ее юбку кровью, страшно подумать, где они ее взяли. Аня провела большую перемену в туалете, застирывая огромное красно-бурое пятно, но мокрая юбка дала новый повод для шуток: «Эй, Сашка, кажется, твоя сучка уже течет» – говорили они, даже не пытаясь понизить голос, зачем, ведь так веселее. Сашка краснел и прятал глаза, с каждым днем он все больше боялся смотреть на нее, ему было стыдно за нее, на них, но больше всего за себя, ведь он снова ничего не мог сделать. Или мог? Но не пытался.

Аня терпела, молчала, но не разрешала себе плакать. Нет, этой последней победы она им не отдаст.

Лучшим временем в школе внезапно стали уроки химии, которые вела Анина мама. Марина Владимировна была жестким, но уважаемым учителем. Она знала и умела объяснить химию, но ненавидела учеников, и не позволила бы никаких выходок на ее уроках. Ее попросту боялись. Эти 45 минут трижды в неделю были настоящим островком безопасности – время, когда Аня могла позволить себе расслабиться и немного помечтать. Все ее мечты сводились к одному: сбежать отсюда, из этого проклятого, пропитанного ненавистью места. «Учись, – все так же еженедельно повторяла ей мать, подписывая дневник. – Поступить в приличный университет – твой единственный шанс хоть чего-то добиться в этой жизни. Если не будешь дурой». «Как я» она в конце не добавляла, но неизменно думала об этом.

И вот, сидя на химии, глядя в пустое пространство между собой и кафедрой, за которой читала лекцию Марина Владимировна, Аня мечтала, как поступит в приличный университет, в тот самый, где когда-то училась ее мама. Химфак, конечно, она не осилит, но вот юридический – должна, просто обязана. Она представляла, как соберет чемодан, сядет на автобус и уедет в новую жизнь, туда, где ее никто не знает, где ни у кого нет повода ее ненавидеть. В своих самых смелых мечтах она представляла, что может быть даже сможет тогда снова видиться с отцом, иногда, время от времени. И может быть, когда-нибудь, она будет, наконец счастлива. «Еще год, всего год, тебе нужно пережить этот год, даже меньше, каких-то 9 месяцев», – говорила она себе. Она еще не знала, как круто 9 месяцев могут изменить жизнь.

6

Все началось на крыше. Раньше на крышу было не попасть: единственный ключ хранился у старшей по подъезду – склочной старухи, которая по совместительству была Аниной бабушкой. Но летом у бабушки случился инсульт. Сильная властная женщина практически перестала управлять правой стороной своего тела, ей нужна была реабилитация, уход и постоянная помощь в быту. Мама, оценив усмешку судьбы, с плохо скрываемым злорадным удовольствием наблюдала, как ее собственная мать, своей авторитарной рукой уничтожившая почти 20 лет назад ее будущее, ковыляет от кухни до ванны, от ванны до постели. Нет, она не отказывала ей в уходе, примерно таком, какой получила бы та от санитарки в захолустной государственной больнице. Бабушка бухтела, шепелявила и плевалась, извергая проклятия в адрес неблагодарной дочери и непутевой внучки. Домашняя обстановка из тяжелой быстро превратилась в невыносимую.

Именно тогда кому-то из соседей понадобился доступ на крышу. Маме было недосуг разбираться в тонкостях соседской политики и заветный ключ пошел гулять по подъезду, а очень скоро дверь и вовсе перестали закрывать. Аня выходила на крышу каждый день, а в самые плохие дни – дважды. Здесь она разрешала себе плакать. Спрятавшись за самым дальним вентиляционным каналом, чтобы ее случайно не нашли подростки, выбегающие покурить и выпить пива в тайне от родителей, она позволяла себе на несколько минут почувствовать всю боль, скопившуюся где-то глубоко внутри, и дать ей выйти наружу слезами. Она плакала совершенно беззвучно, не всхлипывая, не заходясь в истерике. Она чувствовала, как медленно разжимаются тиски ее самоконтроля и чувства затапливают ее с головой: одиночество, отчаяние, бессилие, ужас, беспомощность, беспросветное горе и жалость, очень много жалости к маленькой девочке внутри нее – слезы текли по щекам, попадая на краешек губ, скатываясь по подбородку, затуманивали мир вокруг. Она плакала, пока слезы не кончались, а потом возвращалась в свою наполненную злостью и несправедливостью реальность.