В какой-то момент звуки за дверью становятся почти неслышимыми.

Потом и вовсе стихают.

Шестизначный гонорар превращается в семизначный, когда Сережа видит на предплечье у одного из санитаров свежую повязку, на которой расплывается некрасивое кровавое пятно.

— Спасибо, Сергей Дмитриевич, — кивает их главный, Сережа вычислил его по чемоданчику, — …за чаевые.

Сереже хочется убить и их тоже, просто за их безучастность и равнодушный профессионализм, но он только вежливо улыбается и вызывает лифт. Провожает гостей, а потом долго не решается зайти в запертую комнату — ты ведь знал, огрызается внутренний голос, мозгами ты всегда понимал, что так и будет, ты ведь слышал все эти истории наравне со мной, не зря же у тебя тут звукоизоляция на высшем уровне и с самого начала была подготовлена камера, максимально безопасная для буйного, не осознающего себя пациента, потому что сдать его на поруки государственным врачам все равно что вернуть его армии. Ты, что, хочешь вернуть его армии, тряпка?

Комната, запоздало поправляет себя Сережа, когда мысль утекает слишком далеко, не камера. Комната.

За дверью — ни звука.

За дверью — Олег.

Олег лежит на полу в позе эмбриона, поджав колени к груди, глаза у него осоловевшие от успокоительного, он размеренно дышит и пялится в пустоту перед собой, совершенно не замечая Сережу. На нем снова намордник — видимо, принесли с собой и надели, когда лекарство еще не начало действовать — а рот и подбородок под ним перепачканы красным.

Сережу передергивает от ужаса и отвращения, но он все равно подходит — медленно и осторожно, по крохотному шажочку. Олег переводит на него муторный взгляд и вдруг тихо протяжно скулит, и это — все равно что сигнал к действию. Сережу снова, как в тот раз, бросает вперед. Он опускается рядом с Олегом на колени и судорожно ищет пальцами застежки ремней у него на затылке.

— Все, Леж, уже все, я уберу сейчас, ладно? — слова повисают в окружающей тишине бесполезным смысловым грузом. Намордник отлетает в сторону, с лязганьем падает на пол, и Олег вздрагивает, но не пытается ни подняться, ни напасть — настолько сильно его накачали. Сережа бездумно касается его лица — впервые со времени их встречи, потому что так и не смог подойти, когда Олег не был под транками — гладит, трогает, думает: пожалуйста.

Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пусть в тебе еще осталось хоть чуть-чуть тебя. Я же не вывезу — без.

По-жа-луй-ста.

Олег поскуливает и, высунув язык, доверчиво лижет Сереже руки.

На пальцах остаются розоватые следы.

Сережа снова плачет.

***

Как бы страшно и дико это ни звучало, но постепенно жизнь раскатывает себе новую колею и входит в нее. Ненависть и злоба, на которых Сережа функционировал как на контрабандном топливе в первые недели после возвращения Олега, постепенно отступают — но не пропадают совсем, потому что это твари д о л ж н ы ответить за содеянное и, видит бог, они о т в е т я т — и им на смену приходит упрямая уверенность, что рано или поздно у них все получится. В конце концов Сергей Разумовский всегда был настырным упертым засранцем.

Он со всем справится. Он сможет позаботиться о себе и об Олеге. Олег ведь защищал его, сколько Сережа себя помнил: всю школу, первые полтора года универа. Олег умудрялся защищать его даже из армии, когда врывался звонком в череду серых будней и на несколько минут забирал себе в эфемерные, но от этого не менее крепкие объятия.

Теперь пришел черед Сережи.

Олег по-прежнему не говорит и не спит на кровати, но день за днем, пускай и совсем понемногу, пускай и с периодическими откатами ему становится лучше. Временами Сережа ловит на себе его почти осознанный взгляд, краем глаза, потому что если повернуться и посмотреть в ответ, Олег тотчас отворачивается. Если внимание становится слишком пристальным, Олег издает ленивый недовольный рык. В первый раз, когда Сережа его услышал и улыбнулся — улыбнулся! — уже в следующую секунду его накрыло волной жгучего стыда. Как можно было улыбаться, когда Олег себя не осознавал и мог выражать эмоции исключительно рыком или поскуливанием?

Потом подотпустило. Наверное, как раз потому, что э т о т рык звучал почти осознанно. Как будто Олег ответил им не потому, что не умел иначе, а потому что так ему было комфортней. По крайней мере, пока.

Когда они расправляются с наркотой, заново осваивают ложку — вилки и ножи пока по советам “специалистов” остаются под запретом — и унитаз, Сережа начинает проводить в комнате Олега почти все время. Работать в конце концов можно откуда угодно, если у тебя есть хороший лэптоп и мощный вайфай.

У Сережи — есть.

Олег со временем привыкает к его постоянному присутствию. Спать перебирается на кровать. Не рычит больше. А однажды спрашивает:

— Можно мне в душ? — и Сережа зависает, не донеся указательный палец до enter’а. Сердце замирает, совсем по-книжному пропуская несколько ударов.

Когда Сережа поднимает глаза, Олег на него не смотрит. Сидит на краю постели, нервно сцепив руки в замок и уперев взгляд в пол. Сережа сглатывает.

С душем у них… были проблемы. Когда Сережа, заручившись поддержкой специалистов, попытался вымыть Олега по возвращению домой, тот, едва заслышав шум воды, обмочился от страха и забился в отвратительной истерике. Искупать его получилось, только усыпив. Сережа тогда подумал: даже хорошо, что в этой истории до сих пор остаются белые пятна. Если бы он знал в с е, что делали с Олегом, чтобы превратить в это, он бы, наверное, сошел с ума.

Со временем душ перестал быть врагом номер один, Олег ходил в него редко, но исключительно по собственному желанию, у него был свой, в смежном с комнатой санузле, и разрешения ему не надо было спрашивать, они прошли тот этап, когда без прямого приказа не делалось вообще ни-че-го, если только…

Если только Олег не хотел просто дать понять, что готов заговорить. Не о чем-то по-настоящему серьезном, но — о душе, например.

Поняв, что пауза затянулась, Сережа поспешно кивает. Говорит:

— Конечно. Конечно, Леж.

Возможно, ему кажется, но Олег как будто чуточку расслабляется в ответ на это обращение.

***

После того раза Олег начинает говорить. Понемногу, с большим трудом — кажется, больше эмоциональным, чем физическим — но все равно. Он говорит:

— Спасибо, — хрипло, но таким знакомым, таким любимым голосом.

Или:

— Можно мне книгу, которую ты читал вчера?

Или еще:

— Невкусно, — когда Сережа заказывает неудачную доставку.

Ничего об их совместном прошлом или армии, и Сережа изо всех сил тормозит себя на поворотах, чтобы не начать давить, хотя хочется, хочется, хочется уже убедить и Олега, и себя — себя даже в большей степени: они на правильном пути, у них все получается, как раньше уже никогда не будет, но просто — будет.

У них все будет.

Постепенно к редким фразам добавляются более длительный зрительный контакт и прикосновения. Последние почему-то — исключительно во время неприятных обидных откатов, когда кажется, что еще чуточка, самая-самая чуточка и… что? Вдруг исчезнет армия, насмехается внутренний голос, или все отчеты Номера вдруг окажутся глупой выдумкой? Сотрется память о наморднике, ломке, затравленном взгляде и они снова очутятся в университете или даже раньше, в детдоме, когда не существовало ничего и никого кроме?

Сережа не знает.

Сережа одергивает себя: пусть идет как идет — и запускает пальцы Олегу в отросшие волосы, и прочесывает от корней к кончикам. Олег лежит головой у него на коленях, почти упираясь носом в живот, натянутый как струна, с каменной линией плеч. Не видно его лица. Отставленный на кровать лэптоп периодически пиликает уведомлениями в рабочем чате, но Сережа отмахивается: потом. Все потом.

Пока — только приятная знакомая тяжесть на коленях, и ощущение сухих ломких волос между пальцами.

Пока — Олег, который спрашивает, кажется, целую вечность спустя, так и не повернув головы: