– Если бы это меня… застали во дворце обнаженным вместе с… с кем-нибудь… я бы так просто, как ты, оттуда не ушел. – Я начинаю возражать, но Перси говорит дальше, и его слова режут ножами: – Это тебе не надоело? Не надоело быть таким? Ты всегда ведешь себя как пьяный осел, каждый чертов день, и это просто…

– Это просто что, Перси? – Он не собирается отвечать, и я договариваю за него: – Стыдно? Ты меня стыдишься?

Он не отвечает, и это тоже ответ. Я жду, что из меня засочится возмущение, но меня вдруг тоже до краев наполняет жаркий вонючий стыд – и переливается через край зловонной лавиной.

– Что это хоть была за женщина? – спрашивает Фелисити. – Это ведь была женщина?..

Я натягиваю через голову блузу, ткань едва не трещит от моего напора. Волосы застревают в воротнике.

– Да так, познакомился с одной.

– И где она теперь?

– Не знаю, сбежал.

– Тебя застали с женщиной, и ты просто сбежал? Болван ты, Монти!

– Да что ей будет? За мной даже не гнались.

– Потому что ты мужчина.

– И что?

– У женщин все иначе. Вас за такое даже не осуждают, а ей всю жизнь это клеймо носить.

– Она сама захотела!

Фелисити судорожно сжимает кулаками ткань платья и, похоже, собирается отвесить мне пощечину, но тут карета налетает на колдобину, и мы едва не валимся на пол. Сестра цепляется за окно, продолжая яростно сверлить меня взглядом.

– Даже не думай, – тихо и напряженно произносит она, – еще раз при мне что-то такое сморозить. В случившемся виноват ты, Генри. Ты и больше никто.

Я перевожу взгляд на Перси, но он все с тем же каменным лицом смотрит теперь в окно. Как же глупо было надеяться, что Перси хоть капельку не плевать, чем я был занят в укромной комнатке с французской придворной дамой. Я сползаю пониже на сиденье и тону в ненависти к обоим моим спутникам. Меня предали. Фелисити ни разу не бывала на моей стороне, но Перси-то раньше никогда не подводил. А теперь, кажется, мир перевернулся.

На следующее утро я твердо намереваюсь спать до упора, но Синклер будит меня пораньше: на небе еще догорает опаловая заря. Уговорить себя встать с постели – задача не из легких. Отчасти потому, что я выжат как лимон, отчасти потому, что меня совершенно ужасает перспектива взглянуть в глаза Перси или Фелисити. Перси, конечно, больше. И мне отчего-то совсем паршиво. Казалось бы, не так уж много я выпил, господин посол бóльшую часть вечера даже не подпускал меня к спиртному, и все же живот крутит, а тело ломит, как будто его протащили за каретой.

Через полчаса, если не больше, я все-таки слезаю с кровати и растираю по лицу воду из стоящего в углу таза. Кружится голова, и я нетвердо держусь на ногах. Стоит мне поднять голову, чтобы заглянуть в зеркало, меня ведет в сторону, и я попадаю ногой прямо по брошенному вчера комом камзолу. Ногу простреливает острая боль, и я с воплем оседаю на пол.

Я наступил на ту самую шкатулку, которую стянул из покоев герцога. Она так и осталась лежать в кармане камзола, завязнув краями в вышивке. При свете дня, вдали от пьянящих огней Версаля, она кажется еще причудливее. Я так и сяк кручу диски, выставляю первые буквы своего имени. В свете моего феерического бегства я и забыл, что прихватил ее, и теперь при воспоминании об этом меня охватывает то же злорадство, что и накануне, – похоже, это единственная радость за утро. Я убираю шкатулку обратно в камзол: пусть лежит там и напоминает, что я иногда бываю тот еще хитрец и не все в моей жизни так уж плохо.

Когда я наконец выползаю из комнаты, выясняется, что мы уезжаем. По всему салону разложены открытые чемоданы, вокруг суетятся слуги. Собранные вещи уже волокут вниз. За обеденным столом сидит Фелисити, уткнувшись в свою книгу, – она так пристально пялится на строчки, наверняка притворяется. Рядом с ней сидит Локвуд, облаченный в узорчатый халат поверх сюртука. Он не сводит глаз с двери моей спальни – меня ждет. До него наверняка уже дошли вести о моей выходке. Сплетни летают даже быстрее молнии.

Завидев меня, мистер Локвуд решительно встает и яростно завязывает пояс халата – никогда не видел, чтобы что-то затягивали с такой силой.

– Судя по всему, – начинает он, – мне стоит быть с вами куда жестче.

– Куда уж жестче? – переспрашиваю я. От грохота багажа под глазами поселилась пульсирующая боль. – Мы же в гран-туре. Нам положено развлекаться!

– Да, господин, вы можете развлекаться, но ваша выходка была недопустима. Вы опозорили устроителей вечера, хотя должны были быть благодарны уже за то, что вам вообще оказали честь включить вас в число приглашенных. Вы ославили доброе имя вашего отца перед его друзьями. Каждый ваш необдуманный поступок бросает тень не только на вас, но и на него. Я, сударь, – произносит он, наморщив лоб и повысив голос до визга, – окончательно в вас разочаровался.

Через несколько часов я наверняка придумаю остроумный, едкий, не похожий на оправдание ответ, от которого Локвуд лишился бы дара речи. Но в эту секунду я не могу вымолвить ни слова и молча, не шевелясь, сношу его упреки. Он отчитывает меня как ребенка.

– И я, и ваш отец предупреждали вас, – продолжает Локвуд, – что подобное поведение не останется безнаказанным. Поэтому мы с вами немедленно возвращаемся в Англию.

Клянусь, в эту минуту пол уходит у меня из-под ног: мало того что я совсем не жаждал так скоро увидеть отца, так еще и обстоятельства нашей встречи будут самые неблагоприятные.

– Однако, – говорит меж тем Локвуд, – поскольку в мои обязанности входит препроводить вашу сестру в пансион, сегодня мы отбываем в Марсель, а оттуда уже направимся в Англию. – Сидящая за столом Фелисити невольно морщится, но Локвуд будто не видит. – Как только мисс Монтегю благополучно обустроится на новом месте, мистер Ньютон отправится в Голландию, а мы с вами вернемся на родину, и вы ответите перед вашим отцом за все ваши прегрешения.

В ушах ясно звучит голос отца: «Вообще не возвращайся».

– Не желаю я ехать домой! – возражаю я, пытаясь не показать, насколько напуган. В итоге мои слова звучат чересчур дерзко. – Ничего ужасного же не случилось.

– Господин, вы поступили недопустимо. И вдвойне недопустимо то, что вы не признаёте своей ошибки. Вы опозорили и свое имя, и всю вашу фамилию. – Он румян, как будто уже успел наклюкаться, и ясно, что следующие слова он произносит в сердцах, но от этого они ранят не меньше: – Неудивительно, что ваш отец рад был отослать вас подальше.

Мне хочется в ответ расквасить ему нос. Вместо этого меня выворачивает на его домашние туфли. Тоже неплохо.

По дороге в Марсель всем нам неудобно, как физически, так и в более отвлеченном смысле этого слова. Локвуд, очевидно, торопился сбежать из Парижа, пока остатки моей репутации еще догорают и никто не начал ворошить угли, поэтому маршрут перекраивается на ходу. Синклера послали вперед – найти нам жилье в Марселе; по пути же гостиниц мало, и мы едва находим ночлег. Было бы куда проще, не будь с нами Фелисити: не во все постоялые дворы селят дам. Чернокожих, кстати, тоже, а Перси достаточно темнокож, чтобы иногда нам давали от ворот поворот и из-за него.

Едем мы небыстро. Дороги хуже, чем между Кале и Парижем, и на выезде из Лиона у нас ломается колесный вал. На него мы теряем почти полдня. Слуги и львиная доля вещей приедут из Парижа отдельно, с нами только лакей и кучер, и мне приходится ухаживать за собой самому. С раннего утра нас жарит солнце, и к полудню я уже насквозь мокрый от пота.

Мы совсем друг с другом не разговариваем. Фелисити не поднимает носа от своего романчика, к первому же вечеру его дочитывает и немедленно начинает читать с начала. Локвуд изучает «Путешествие по Италии» Лассаля – похоже, исключительно ради того, чтобы я не забывал, чего лишился. Перси старается на меня не смотреть, а в первый вечер, когда мы останавливаемся на ночлег, просит Локвуда заказать нам отдельные номера. Он никогда в жизни так явно не выказывал своего ко мне дурного расположения.