Как только зажглись газовые рожки, появилась новая пациентка – молодая девушка двадцати пяти лет. Она сказала мне, что только недавно оправилась от тяжелой болезни, и ее вид подтверждал ее слова. Было похоже, что она перенесла жестокий приступ лихорадки. «С тех пор я страдаю нервным истощением, – сказала она, – и друзья отправили меня сюда подлечиться». Я не сказала ей, где именно она находится, и она казалась вполне довольной. В 6:16 мисс Болл сказала, что собирается уходить, поэтому нам всем следует лечь в постель. После этого каждой из нас – теперь нас было шестеро – отвели комнату и велели раздеться; после этого я получила короткую фланелевую ночную сорочку. Затем она собрала всю одежду, которую я носила днем, в узел, пометила его «Браун» и унесла. Окно, забранное железной решеткой, было заперто; мисс Болл выдала мне дополнительное одеяло – составлявшее, по ее словам, редкую привилегию – и удалилась, оставив меня одну. Кровать никак нельзя было назвать удобной. Она была такой жесткой, что я не могла оставить в ней ни единой вмятины, а подушка была набита соломой. Под простыней была постелена клеенка. Наступила ночь, становилось все холоднее, и я всячески старалась согреть клеенку, но с наступлением утра она была такой же ледяной, как при первом прикосновении, превращая меня саму в подобие айсберга, так что я оставила безнадежные попытки.

Я надеялась немного отдохнуть в первую ночь в лечебнице для душевнобольных, но меня ожидало неминуемое разочарование. Ночным санитаркам было любопытно посмотреть на меня и разузнать обо мне что-нибудь, а стоило им уйти – я услышала, как кто-то под дверью справляется о Нелли Браун, и, как обычно, задрожала от страха, что мое душевное здоровье будет разоблачено. Прислушавшись к разговору, я поняла, что меня ищет репортер, и услышала, как он просит показать ему мою одежду для изучения. Я с тревогой слушала, как меня обсуждают, и испытала облегчение, узнав, что признана безнадежно сумасшедшей. Это обнадеживало. После ухода репортера появился новый посетитель – я услышала, что меня хочет видеть доктор. Не зная его намерений, я уже воображала себе разные ужасы – врачебный осмотр и тому подобное – и тряслась от ужаса к тому времени, как они вошли в комнату.

– Нелли Браун, это доктор, он хочет с вами поговорить, – сказала сиделка. Если это все, чего ему надо, подумала я, то это я выдержу. Я высунула голову из-под одеяла, куда судорожно спряталась в испуге, и огляделась. Зрелище было вполне ободряющим.

Врач был молод, хорош собой, у него были вид и повадки джентльмена. С тех пор многие осудили его поведение, но я убеждена, что, пусть даже молодой доктор повел себя немного нескромно, он желал мне только добра. Он приблизился, сел на край кровати и ласково обнял меня за плечи. Было поистине убийственной задачей изображать умалишенную перед этим молодым человеком – всю тяжесть моего положения поймет только молодая девушка.

– Как вы себя сегодня чувствуете, Нелли? – спросил он непринужденно.

– Превосходно.

– Однако вы ведь больны, – сказал он.

– Разве? – ответила я, отвернулась и улыбнулась в подушку.

– Когда вы покинули Кубу, Нелли?

– О, вы знаете мой дом? – спросила я.

– Прекрасно знаю. Разве вы меня не помните? Я помню вас.

– Правда? – я мысленно добавила, что я его не позабуду.

Он был с товарищем, который не позволил себе ни единого замечания, а просто разглядывал меня, лежащую в постели. После множества вопросов, на которые я отвечала правдиво, доктор меня оставил. За этим последовали новые неприятности. Всю ночь напролет санитарки читали друг другу вслух, и я знаю, что не только я, но и все прочие пациентки не могли спать. Каждые полчаса или час санитарки обходили всех пациенток, тяжелой поступью грохоча по коридору, как драгунский полк. Это, разумеется, не помогало нам заснуть. Когда дело пошло к рассвету, они начали бить яйца к завтраку, и при этом звуке я осознала, как ужасно я голодна. Время от времени из мужского отделения доносились крики и вопли, которые тоже не способствовали мирному сну. Затем прозвучал гонг, возвещавший, что карета скорой помощи доставила новых несчастных: он прозвучал как похоронный звон по жизни и свободе. Так прошла моя первая ночь в Бельвью в роли сумасшедшей.

В шесть часов утра в воскресенье 25 сентября сиделки сорвали с меня одеяло. «Пора вставать», – сказали они и открыли окно, впустив холодный ветер. Мне вернули мою одежду. Когда я оделась, меня отвели к умывальнику, где все прочие пациентки пытались освежиться со сна. В семь часов нам подали ужасное варево, которое, по словам Мэри, представляло собой куриный суп. Холод, от которого мы страдали весь вчерашний день, стал еще мучительнее, и когда я пожаловалась на это санитарке, она сообщила, что одно из правил заведения – не включать отопление до октября, так что нам придется терпеть, поскольку трубы парового отопления еще даже не приведены в порядок. Тем временем ночные санитарки, вооружившись ножницами, принялись делать пациенткам маникюр (если можно это так назвать). Они остригли мне ногти до мяса, как и нескольким другим пациенткам. Вскоре после этого появился красивый молодой доктор, и меня препроводили в его приемную.

– Кто вы? – спросил он.

– Нелли Морено, – ответила я.

– Почему же тогда вы назвались Браун? – спросил он. – Да что с вами?

– Ничего. Я не хотела здесь оказаться, но меня привезли. Я хочу уйти. Вы меня отпустите?

– Если я отведу вас наружу, вы останетесь со мной? Вы не убежите от меня, едва окажетесь на улице?

– Не могу вам этого обещать, – ответила я с улыбкой – и со вздохом, потому что он был хорош собой.

Он задал мне еще множество вопросов. Не мерещатся ли мне лица на стене? Не слышу ли я голоса? Я отвечала ему в меру своих способностей.

– Вам когда-нибудь слышатся голоса по ночам? – спросил он.

– Да, и они так много болтают, что я не могу уснуть.

– Так я и думал, – пробормотал он, а затем снова обратился ко мне: – Что говорят эти голоса?

– Ну, я не всегда прислушиваюсь. Но иногда, и довольно часто, они разговаривают о Нелли Браун, а потом – о других предметах, которые интересуют меня не в пример меньше, – ответила я чистосердечно.

– Этого достаточно, – сказал он мисс Скотт, ожидавшей под дверью.

– Я могу уйти? – спросила я.

– Да, – сказал он с удовлетворенной улыбкой, – скоро мы отправим вас в другое место.

– Здесь так холодно, я хочу уйти отсюда, – сказала я.

– Это правда, – обратился доктор к мисс Скотт. – Здесь невыносимый холод, и если вы не поостережетесь, то скоро будете иметь дело со вспышкой пневмонии.

На этом меня увели, а мое место заняла другая пациентка. Я села прямо у двери, чтобы послушать, как он станет проверять душевное здоровье других пациенток. Обследование проходило точно так же, как и мое, с небольшими вариациями. Всех пациенток спрашивали, мерещатся ли им лица на стене, слышат ли они голоса и что эти голоса говорят. Должна заметить, что все пациентки отрицали подобные причуды зрения и слуха. В десять часов нам дали по чашке несоленого говяжьего бульона; в полдень – немного холодного мяса и по картофелине; в три часа – чашку овсяной похлебки; а в 5:30 – по чашке чаю и ломтю хлеба без масла. Все мы страдали от холода и голода. После ухода врача нам выдали шали и велели ходить взад-вперед по коридорам, чтобы согреться. В течение дня корпус посетили несколько человек, которым любопытно было взглянуть на сумасшедшую девушку с Кубы. Я закутала голову под предлогом, что замерзла, потому что боялась, что кто-то из репортеров меня узнает. Некоторые из посетителей явно искали пропавших девушек, потому что мне несколько раз велели снять шаль с лица; рассмотрев меня, они говорили: «Я ее не знаю» или [sic!] «Это не она», за что я втайне была им благодарна. Смотритель больницы О’Рурк навестил меня и попробовал на мне свое искусство дознавателя. Потом он в разное время приводил нескольких хорошо одетых дам и джентльменов, желавших взглянуть на загадочную Нелли Браун.