И даже ее попытки «работать» – очередная ложь. Уборка – вот ее работа, ведь это вписывается в невозможный образ Трофейной Жены.

– Я предлагаю тебе спа-уик-энд, а ты даже не можешь на меня посмотреть?

Жар приливает к щекам и к шее сзади. В несколько глотков Дэвид опустошает очередную бутылку пива и с грохотом ставит ее на стойку, отчего Челси вздрагивает.

– Не уделишь даже каплю внимания собственному мужу?

Челси поворачивается к нему и сглатывает, будто пытается протолкнуть в пищевод большую таблетку. Она, должно быть, потеряла счет выпитому им пиву, потому что он явно куда более пьян, чем ей казалось. Челси прекрасно сознает, как выглядит: глаза широко раскрыты и покраснели, плечи сведены к ушам, а руки напоминают цветом клешни омара. Она некрасива, она ощущает себя маленькой и хрупкой, но Дэвид смотрит на нее так, будто эта картина вызывает в нем лишь злость и желание доломать ее. Челси вдруг вспоминает, как однажды они были на пляже и Дэвид нашел на побережье высохшие морские звезды и смеялся, давя их ногами, вытаскивая лакомые белые внутренности и растаптывая все остальное в меловую пыль.

– На что ты, блядь, смотришь?

Выходит почти как рык, и на этот раз Челси не может удержаться и вздрагивает.

Он злится, когда она дрожит. Но в то же время ему это нравится.

Так все и происходит. Мало-помалу, даже делая все возможное, чтоб следовать его правилам и говорить только то, что он хочет слышать, Челси раздувает в нем злость, и Дэвид с готовностью заводится. Будто она гонит его все дальше и дальше по коридору, из которого нет выхода.

– Ты хотел, чтоб я на тебя взглянула. Вот я и смотрю.

Дэвид выдыхает сквозь зубы, и снова выходит похоже на рык.

– Почему ты не следишь за собой, Челс? Мы обещали друг другу, что будем держать себя в форме, что не позволим себе распуститься. Думаешь, мне нравится ходить в спортзал каждое гребаное утро? Думаешь, весело было делать пересадку волос или коррекцию зрения? Чувствовать, как мои гребаные глазные яблоки поджаривают лазером? Я прикладываю усилия! Я делаю это для тебя! И тебе тоже стоило бы постараться!

Челси кивает, часто моргая.

– Джинни, наша соседка, позвала меня на урок по кикбоксингу.

Дэвид фыркает и, шагнув вперед, хватает ее за запястье.

– Вот этими куриными ручками, ты думаешь, сможешь кого-то ударить? Я велел тебе держать себя в форме, а не тратить время попусту. Хочешь тренироваться – встань, наконец, на беговую дорожку, которую я купил, наверни пару кругов в своем гребаном бассейне, но не вздумай обрастать мышцами! У этой Джинни фигура как сортир из кирпича!

Она дрожит и бросает взгляд в сторону лестницы, прислушивается: доносится ли сверху музыка? Топота ног уже не слышно. На ступеньках какая-то тень, и Челси надеется, что это просто несчастная псина мочится на их перила. Но она почти уверена, что это Элла. Она смотрит на тень и мечтает, чтоб та шевельнулась, чтоб убежала в безопасное место. Но тень недвижима.

Дэвид разворачивает ее и прижимает спиной к своей груди. У него стоит, член упирается ей в позвоночник, над головой его горячее дыхание, насквозь пропитанное пивом. Картинка плывет, когда он рукой обхватывает ее поперек груди и поднимает вверх, пока не пережимает горло локтем.

Она уже не дрожит, ее всю трясет. Дыхание прерывистое. Это – точка невозврата: никакие ее слова его не остановят. Пережав горло спереди правой рукой, он заводит левую ей за голову, обхватывает свой правый бицепс и с чудовищной медлительностью усиливает хватку.

Когда-то Дэвид рассказывал, что его отец называл это «захватом кобры», но Челси посмотрела вместе с мужем достаточно боев MMA, чтобы понимать, что такое удушающий прием. Время почти замирает. Ее жизнь буквально в его руках, и она испытывает абсолютный всеобъемлющий ужас. Она не может ни пошевелиться, ни оказать сопротивление, не может как-то возразить, посмотреть на него или заплакать. Он усиливает хватку, и она чувствует, как кровь толчками бежит по венам, как она густеет и становится вязкой, а мир затуманивается и тускнеет.

Она читала о таком в интернете. Прямо сейчас Дэвид перекрывает приток крови к ее мозгу. Она может серьезно повредиться головой. Или умереть.

Они оба прекрасно понимают это.

И оба знают: от такого захвата не останется синяков, а значит – никаких улик.

Челси почти теряет сознание и в последний раз, сдаваясь, делает прерывистый вдох. На мгновение в мире нет ничего: ни воздуха, ни звуков, ни ее самой, ни Дэвида, ни времени. А затем, за мгновение до того, как все покроется красной пеленой и провалится в темноту, он отпускает ее и позволяет руке соскользнуть вниз, к талии, превращая захват в любящее объятие.

– Я попрошу Брайана, чтоб Марисса написала тебе, на какой спа-курорт она каталась, – шепчет Дэвид ей в макушку. Губами он касается уязвимой точки, откуда растут волосы, кожа головы покраснела от прилива крови, и теперь ее ощутимо покалывает.

Челси кивает, прижимаясь затылком к его груди. Он держит ее, пока она приходит в себя, и в этом жесте есть нечто утешительное, почти нежное, и она невольно испытывает к нему благодарность, за что ненавидит себя.

– Да.

Дэвид целует ее в щеку.

– Ну и славно. Я буду у себя в пещере. – Он делает паузу, будто ждет чего-то в ответ, но она все еще не в силах вспомнить, как говорить. – Я люблю тебя, – нежно напоминает он.

«Хотя ты все время все портишь», – вот что имеется в виду.

– Я тоже тебя люблю, – хрипит она, напрягая пересохшие связки.

Не оглядываясь, он идет к себе, в комнату возле гаража, захлопывает дверь и запирает замок. Челси прислоняется к стойке и, опершись локтями о холодный гранит, тихо плачет. Что ж, по крайней мере это она научилась делать абсолютно правильно.

Бруклин уже заснула на диване в игровой комнате, Олаф свернулся калачиком подле нее. Элла стоит на лестнице и, съежившись в тени, смотрит через белые плетеные перила на кухню. Бруклин думает, что, когда они делают так, – это просто папа обнимает маму. Бруклин всего пять, она еще маленькая и любит играть в куклы. Иногда она даже заставляет Кена похожим образом обнимать Барби, хотя руки у них не гнутся так, как у людей. «Я так сильно люблю тебя, – говорит она за Кена, прижимая его к Барби. – Так сильно, что ты от этого порозовеешь».

Но Элла точно знает, что происходит между родителями. И знает, каково маме, ведь однажды папа сделал с ней то же самое. В тот вечер он выпил много пива, она задержалась после ужина, а он накричал на нее за тройку по математике, и Элла закатила глаза. И папа заметил это. Поначалу она тоже думала, что это лишь объятие, но ведь если просишь прекратить, то тот, кто тебя обнимает, должен отпустить – а папа и не думал ее отпускать. Он даже прошептал ей на ухо: «Шшшш». И потом еще: «Держу пари, ты не сможешь убежать».

Элла до сих пор помнит все до мелочей: она обхватила пальцами его руку, сперва нежно, а потом с отчаянием, вцепилась в нее ногтями, но не могла сдвинуть ни на миллиметр. Хотелось кашлять, но она не могла, еще хотелось закричать – и этого она тоже сделать не могла. Элла помнит вьющиеся волоски у него на руке, и как крепкие мышцы вжимались в кость, когда он усиливал хватку. Она смотрела в лицо матери: глаза у нее были большие и выпуклые, как у золотой рыбки, которая плавает в аквариуме в китайском ресторане (Бруклин ее очень любит). В ту минуту ее мысли были какими-то совсем детскими, примитивными.

«Хватит!» – сказала мама. Больше мольба, чем угроза.

Но папа не остановился, и все стало совсем странно. Перед глазами у Эллы замелькали цвета: багрово-красный, серый, черный; и она будто уснула, а когда проснулась, то обнаружила, что лежит на диване, а мама накрыла рукой ее лоб, будто она болеет. Папа не извинился за тот раз, а мама ничего не объясняла. Они никогда не обсуждали тот случай, и Элле казалось, что мама, как и она сама, была тогда обескуражена.

«Скорее ложись спать, – сказала мама тогда. И добавила: – Запри дверь».