– Мы пришли навестить Люсьена.

– Люсьена Шевалье?

– Вот его брат.

– О… брат, – произносит Эсме, но не смотрит на меня. – А вы кто в таком случае?

– Па.

– А, ну конечно…

– Он еще здесь?

– Да-да. Люсьена на время перевели в сто шестую. У нас внутренние пертурбации из-за ремонта.

Мы даже не успели спросить, где это, а она уже объясняла нам дорогу.

– Вот по этому коридору прямо, потом второй поворот направо, и там вам нужна третья дверь с правой стороны.

– Отлично, – говорит па, метнувшись взглядом к ее бюсту. Кажется, про себя он уже сочинил шутку: лицо у него растянулось в довольной ухмылке. Он постучал по голове, давая понять, что все запомнил. – До скорого.

В каждом коридоре висит фотоколлаж супергероев комиксов, но на месте лиц приклеены фотографии обитателей этого места.

– Ух ты, господи, – ухмыляется папа. – Вот уж два бурдюка.

– Что?

– Ой, да между этих титек можно пикник устраивать!

– Сто один, – громко оглашаю я. – А вот сто три. Нам надо на другую сторону.

– Ну посмотрим, – пробормотал отец, – если он спит, то мы ненадолго.

Табличка Люсьена украшена голубыми и желтыми каракулями. Вероятно, кто-то из персонала умудрился вложить ему в руку фломастер.

– Да ведь? – Отец уже взялся за щеколду и посмотрел на меня. – Брай?

Я киваю. С той же решительностью, с которой он когда-то выдирал мои молочные зубы, отец распахивает дверь. Жалюзи застучали по открытому окну. С потолка на веревочках свисают сложенные из бумаги птицы. А под ними лежит Люсьен. Жесткие волосы у него на затылке, как всегда, непослушно топорщатся. Тело распластано на одеяле, он весь развернулся в другую сторону и не смотрит на нас. С нашего прошлого визита он еще больше разросся и приблизился к краям койки. В нем меняются какие-то мелочи. Брови становятся больше, нижняя губа дальше выпячивается вперед, словно кропильница в церкви. Вдоль волос у него прыщи.

– Люсьен? – Брат приоткрывает глаза. В уголке глаза засел желтоватый комочек ото сна. Мама бы сразу вытерла. – Ты Люсьен, – говорю я, чтобы напомнить ему, кто он такой. – Мы снова тут, – я стучу себе в грудь. – Брайан и па.

Я двигаюсь, не отрывая подошв от пола, дальше в сторону, чтобы нам обоим хватило места у кровати. Но па ближе не подходит. Он стоит за мной, облизывает губы, нервно кашляет. Я делаю еще шаг в сторону и жестом показываю ему, чтобы он подошел и встал рядом.

– Мне и здесь хорошо, – говорит он и вкладывает мне в руку шоколадное яйцо. – Это для твоего брата.

Я уже взял у него подарок, но мне хочется, чтобы он вручил его сам.

– Давай ты сам, – шепчу я, пытаясь отдать яйцо ему обратно.

– Нет-нет, у тебя это лучше получается.

Он прячет руки в карманы куртки. Люсьен косится на нас. Пару секунд я держу яйцо так, чтобы он видел, а затем ставлю на его тумбочку. Люсьен поймет, что такое шоколад, только когда попробует его.

– Уже несколько месяцев прошло.

Я хочу до него дотронуться, только не знаю, где лучше, так что пока держу руки на краю койки. В изголовье у него висит магнитная доска, на которой закручивается по краям фотография Люсьена в инвалидном кресле. Мама сидит рядом на корточках. Ее колени согнуты, живот превратился в два небольших валика, волосы собраны в хвост, а в руках она сжимает сумку, которую, кажется, носит уже целую вечность. Над этой фотографией – новая, на ней ма уже с Дидье. Как и на всех их совместных фотографиях, он ее обнимает, она прижимается щекой к его щеке, чтобы показать нам, как сильно он ее любит. Диииии-дьеееее, па всегда произносит его имя, растягивая гласные, будто ноет.

Их с Дидье снимки она всегда вешает в середину. Из-под них выглядывает половина фотографии, на которой запечатлены все обитатели этого места вместе с Люсьеном. Перед входом в парк аттракционов. Все смотрят в камеру, кроме моего брата. Единственное фото, на котором он улыбается, – это то, где чьи-то руки держат у его щеки морскую свинку.

В правом нижнем углу моя фотография. Магнит перекрывает мне половину лица. Такую же фотографию ма носит в кошельке. Только что выпал передний зуб. Гладко прилизаны гелем волосы. Я помню, что тогда чувствовал себя очень взрослым, так как только что проколол ухо. А сзади у меня болтался этакий крысиный хвостик из волос. Но на фотографии этого не видно.

– Смотри, – обращаюсь я к Люсьену, – таким вот я был.

Я сразу ощущаю знакомую неловкость, когда говорю с ним. В основном потому, что он не отвечает. У взрослых это лучше получается, хоть и кажется, будто они разговаривают с собакой.

Люсьен зевает бумажным птицам, которые плавно покачиваются под потолком с того момента, как мы вошли.

– Давайте сделаем посветлее?

Па тянет за веревочку жалюзи. На всех окнах есть специальный зажим, чтобы они не открывались полностью и никто не вывалился наружу. Теперь видно, что на улице лето, но нигде оно не кажется таким далеким, как у койки Люсьена. Как во всем здании, в общем-то. Запах открытого бассейна здесь можно почувствовать разве что в ароматизаторе средства для мытья пола.

От внезапно яркого света Люсьен зажмуривает глаза, затем открывает их и быстро-быстро моргает. Потом все-таки совсем открывает, будто забыл, почему зажмурился.

За окном на выжженном солнцем поле играют в теннис две девушки. В основном они только подбрасывают мяч. Их ракетки каждый раз слишком поздно бьют по воздуху, всегда мимо. Затем они ищут резиновый теннисный мячик, поднимают его и снова подбрасывают. Они обе усердно сгибают колени и глядят очень сосредоточенно. Одна сжимает двумя руками ручку ракетки, другая отложила свою ракетку в сторону и обеими руками подбрасывает мяч. Удар. Мимо. Поиски в кустах.

– Думаю, что твой брат хочет поспать.

Па берет Люсьена за стопы – единственную часть тела, укрытую одеялом, – отчего он как бы и касается его, но в то же время и не дотрагивается.

– Пойду кофе возьму. – Он зашаркал к двери. – Скоро вернусь.

Он побил собственный рекорд: обычно ему удается продержаться дольше, прежде чем он уйдет.

– Люсьен, – говорю я, – хочешь шоколада?

Лента туго обтянута вокруг яйца, я стягиваю ее для брата. Шуршание целлофана будит его любопытство, голова поднимается из вмятины на подушке.

– Смотри, – говорю я ему и костяшками пальцев разбиваю шоколад на кусочки, – это тебе.

Я держу перед ним обломок яйца.

– Хочешь попробовать?

Люсьен начинает раскачиваться, и я кладу шоколад ему в рот. Его неровные зубы мельче, чем я помню, наверное, потому, что его голова опять стала больше. Он сосет шоколад, жует и чавкает. Одновременно он поднимает руки и медленно начинает двигать пальцами, будто играет на невидимом пианино.

– Ще-ще-ще! – сердито выкрикивает он.

– Еще хочешь?

Я, дразнясь, показываю ему еще кусок. Он очень широко открывает рот, и я боюсь, что в уголках он может порваться. Так что я быстрее кормлю его. Когда он еще жил дома, я понимал, что он имеет в виду своим бормотанием: на столе стояла еда, до которой он не мог дотянуться, или он замечал пылесос, которого боялся.

– Брайан, – показываю я ему как надо, – скажи: Брайан. Тогда дам еще кусочек.

Я забираюсь на широкий подоконник. Пятками слегка бью по батарее.

– Брайан, – повторяю я, – Бра-йан.

Вдруг он начинает метаться из стороны в сторону так сильно, что колесики под ножками его кровати нещадно скрипят. Люсьен вытягивает руку в моем направлении. Его пальцы хватают воздух.

– Ты понял? Ты вспомнил, кто я? – Я показываю на себя на магнитной доске. С мучительной гримасой на лице он пытается выглянуть на улицу, его взгляд скользит мимо меня. – Хочешь посмотреть, как они играют?

Я оборачиваюсь и подпрыгиваю от испуга. К стеклу прижалась щекой девушка.

– Кто это?

Она прикладывает к стеклу другую щеку, оставляя на окне носом жирный отпечаток. Люсьен издает звук, какого я еще ни разу от него не слышал. Он воет. Волосы девушки завязаны в хвост на затылке, но два черных локона спускаются, словно занавески, вдоль ушей. Она медленно слизывает пыльцу со стекла, оставляя чистые пятнышки. Затем отклоняется назад, держась обеими руками за подоконник, чтобы оценить результаты своих усилий.