Жарким июльским утром папа берет в аренду машину, потому что ему пора возвращаться к работе. Но мы с мамой остаемся в Северной Калифорнии, словно больше в мире ничего нет. Я езжу на переднем сиденье и слежу, чтобы мы не покидали невидимых границ на карте – не дальше нескольких миль от границы с Орегоном на севере, не дальше Чико на юге. Мы гуляем по пещерам и лесам, катаемся по разбитым дорогам и едим сэндвичи с плавленым сыром в придорожных кафе. Мы обсуждаем только то, что видим: сосны, официанток, количество льда в холодном чае. Как-то вечером в совершенном захолустье мы натыкаемся на крошечный старый кинотеатр. Мы смотрим детский фильм, потому что больше в нем ничего не показывают, и чаще обсуждаем детские визги и смех, чем происходящее на экране. Дважды мы, надев на лоб фонарики, спускаемся в лавовые пещеры Лассенского национального парка. Мама спотыкается и взвизгивает. Ее голос подхватывает эхо. Мне начинает сниться старик с остановки. Он подплывает ко мне посреди леса, на нем смокинг с красным галстуком-бабочкой. «Дочка», – произносит он и протягивает свой мобильный. Я знаю, что это звонит Ингрид, что она хочет со мной поговорить. Я тянусь к телефону и вдруг замечаю, что, хотя меня окружают зеленые деревья и бурая земля, сама я черно-белая.

По утрам мама разрешает мне выпить кофе. «Милая, ты такая бледная», – говорит она.

А потом вдруг наступает сентябрь.

И нам приходится вернуться.

Три часа утра. Не лучшее время, чтобы фотографировать без источников света, вспышки или высокочувствительной пленки, и все же я, распластавшись по капоту угловатого серого автомобиля, который уже должна бы водить, направляю объектив фотоаппарата в небо в надежде запечатлеть луну, прежде чем на нее наползет облако. Я щелкаю кадр за кадром на длинной выдержке, пока луна не скрывается, а небо не чернеет.

Машина поскрипывает, когда я сползаю на землю, и стонет, когда я открываю дверь и забираюсь внутрь. Я блокирую двери и сворачиваюсь на обитом тканью заднем сиденье.

У меня есть пять часов, чтобы привести себя в порядок.

Проходит пятнадцать минут. Я общипываю искусственный мех с чехлов на передних креслах, хоть они мне и нравятся. Я не могу остановиться – белый ворс летит во все стороны.

К половине пятого я успела несколько раз впасть в истерику, заработала головную боль, засунула кулак в рот и кричала. Мне нужно как-то сбросить напряжение и хоть немного поспать.

В окне моей комнаты загорается свет. Потом свет загорается в кухне. Дверь открывается, и мама, потуже запахнув халат, выходит на порог. Я тянусь к аварийке, нажимаю пару раз и смотрю, как она возвращается в дом. На пленке остался один кадр, и я через лобовое стекло фотографирую наш темный дом с двумя освещенными окнами. Я назову этот снимок «Мой дом в 5:23». Может, когда-нибудь, когда у меня не будет раскалываться голова, я взгляну на него и попытаюсь понять, почему я, вернувшись домой, каждую ночь проводила в холодной машине в паре шагов от теплого дома, где родители лежали без сна, сходя с ума от тревоги.

Около шести я наконец засыпаю.

Папа стучит в окно, чтобы меня разбудить. Я открываю глаза – уже светло. Папа стоит в костюме.

– Вот это у тебя намело, – говорит он.

Задняя сторона кресел полностью облысела. У меня болит рука.

Я иду к школе длинной дорогой; листок со свежим расписанием сложен в крошечный квадратик и спрятан глубоко в кармане. Я прохожу мимо торгового центра; «Сэйфвея»[1] с его огромной парковкой; выставленного на продажу участка, где раньше был боулинг, пока администрация не решила, что боулинг в пригороде не нужен, и не снесла здание. Два года назад, пятничным вечером, я выскочила на одну из дорожек и сфотографировала, как Ингрид запускает в меня тяжелый красный шар. Я расставила ноги, и шар прошел между ними. Администратор наорал на нас и выставил за дверь, но позже простил. Эта фотография висит у меня на двери гардеробной: смазанное красное пятно, сосредоточенный горящий взгляд Ингрид. А за ней – огни, незнакомцы и ряды туфель для боулинга.

Я останавливаюсь на углу, чтобы почитать заголовки на витрине газетного ларька. В мире наверняка что-нибудь да происходит: наводнения, научные прорывы, войны. Но этим утром, как чаще всего и бывает, «Лос-Серрос Трибьюн» предлагает мне только местные новости и прогноз погоды.

При первой возможности я сворачиваю в переулок: не хочу, чтобы знакомые останавливались и предлагали подвезти. Скорее всего, они захотят поговорить об Ингрид, и я буду тупо пялиться на свои руки. А может, они не захотят говорить об Ингрид, и мы всю дорогу будем ехать в долгом тяжелом молчании.

В переулке между многоэтажками шуршат по гравию колеса, и рядом со мной возникает Тейлор Райли на скейтборде, заметно вытянувшийся за лето. Он ничего мне не говорит. Я смотрю, как мои кроссовки поднимают пыль. Он проезжает мимо и останавливается, дожидаясь меня. Он делает это снова и снова, не говоря ни слова, даже не глядя в мою сторону.

Его волосы выгорели на солнце, а кожа потемнела и покрылась веснушками. Он мог бы играть в каком-нибудь ситкоме себя – самого популярного парня в школе, который не подозревает о своей популярности. Неизменным атрибутом телеверсии Тейлора был бы не скейтборд, а бомбер, а вместо того чтобы сидеть на уроках со скучающим видом, он бы отстаивал честь школы на соревнованиях. Он бы ездил в школу на дорогой тачке в компании какой-нибудь красотки-выпускницы, а не тащился бы по узкой грунтовой дорожке рядом с мрачной молчаливой девчонкой.

Дорожка заканчивается, и мы оказываемся на тротуаре. В нескольких домах от нас скопилась пробка из машин, поворачивающих на школьную парковку. Мне хочется развернуться и убежать домой.

– Соболезную насчет Ингрид, – говорит Тейлор.

– Спасибо, – отвечаю я машинально.

Машины одна за другой проезжают мимо и сворачивают на парковку. Девчонки визжат и обнимаются, как будто не виделись много лет. Парни лупят друг друга по спинам – должно быть, это считается дружеским жестом. Я стараюсь на них не смотреть. Мы с Тейлором поворачиваемся друг к другу и изучаем его скейтборд, неподвижно стоящий на земле. Хлопает дверь машины. Раздаются шаги. Алисия Макинтош влетает в меня и заключает в объятия.

– Кейтлин, – выдыхает она.

Меня обдает приторным цветочным ароматом. Я стараюсь сдержать кашель.

Она отступает на шаг, придерживая меня за локти. На ней узкие джинсы и желтый топ, на котором голубыми блестками выложено: «КОРОЛЕВА». Рыжие волосы рассыпались по плечам.

– Ты такая сильная, – говорит она. – Ты молодец, что вернулась в школу. Я бы на твоем месте… даже не знаю. Лежала бы пластом, наверное, натянув одеяло на голову.

Она смотрит на меня взглядом, который, видимо, считает понимающим. Ее большие зеленые глаза распахиваются еще больше. В тот единственный семестр, когда я ходила в драматический кружок, нас учили, что для того, чтобы заплакать, нужно долго не моргать. Может, она забыла, что мы с ней вместе ходили на эти занятия? Она продолжает сжимать мне локти, и вот наконец по ее веснушчатой щеке сбегает слезинка.

«Алисия, – хочется сказать мне, – когда-нибудь ты получишь “Оскара”».

Но вместо этого я говорю:

– Спасибо.

Она кивает, сдвигает брови и выжимает из себя еще одну слезу.

Ее внимание переключается на что-то другое. К нам идут ее подруги. На них разные версии одного и того же топа: «ПРИНЦЕССА», «АНГЕЛ», «ИСПОРЧЕННАЯ ДЕВЧОНКА». Видимо, в этом году Алисия у них главная. Наверное, я должна быть польщена, что ее руки сейчас пережимают мне сосуды.

– Ты, наверное, опоздаешь из-за меня. Но я хочу, чтобы ты знала: если тебе что-нибудь понадобится, я буду рядом. Я знаю, что мы с тобой давно не общались, но ведь раньше мы так дружили. Я с тобой. Днем и ночью.