В действительности всё сложилось совсем иначе. Обезглавить её собирались механически, словно перепёлку — ножницами. Люди на площади вели себя тихо, да и было их немного. Женщины бросали на неё короткие взгляды и опускали глаза или заговаривали со спутниками. Никто не хотел смотреть, как казнят девушку. Мелкую сошку, никому не принесшую зла. Хапуги, развратники и священники вызывали куда больше любопытства.

Лицом к толпе на краю эшафота стоял её палач. Эту спину она узнала бы из сотен тысяч, ведь именно о неё она ломала хлысты и ногти не один месяц. Она могла бы узнать и эти шпоры-звёздочки ещё в ту ночь, когда он искал кров у мейстера, если бы они лежали, как всегда, на бочке у кровати. И тот голос, если бы он умолял прекратить, отпустить. Клавдия никогда не интересовалась, есть ли у конюха имя, а теперь его имя знали даже птицы. Грималь обернулся и медленно, с наслаждением окинул её взглядом. Выражение его лица не поменялось, осталось тем же злым и страстным, но в глазах теперь плескалось безумие вседозволенности. Он взирал на свою прежнюю мучительницу с жадным, бешеным злорадством. Никто в толпе не мог знать об их связи, но все, кто был рядом, ощутили невероятный накал между осуждённой и Жаном Грималем. Назревало нечто интересное.

Увидев штыки гвардейцев, Клавдия в отчаянном порыве метнулась к ним, тюремщик успел её схватить, а палач рассмеялся и сказал:

— Не-е-ет, так не пойдёт, красотка!

Двумя аршинными шагами он приблизился и взял её за плечо, потащил к краю своей скользкой от крови сцены.

— Поздоровайся, — он кивнул, показывая вниз, где стояла потемневшая корзина с человеческими головами, похожими на переросшие осенние корнеплоды. Через бортик свисала огненно-рыжая прядь, от сырости завивавшаяся локоном. Шеи ещё кровоточили — казнь состоялась совсем недавно. Каких-то полчаса назад её родителей лишили жизни, их кровь едва заметно дымилась на холоде.

На языке появилась омерзительная сладость и Клавдия не успела даже рта раскрыть, обжигающая желчь хлынула носом. Она не смогла закричать и, упав на колени, издала бессвязный вой. От того, чтобы немедленно сойти с ума, её спасло только минутное отупение, наступающее, когда человек не в силах поверить происходящему.

Жюли торжествовала, стоя в десяти шагах от эшафота. Она не могла не чувствовать запах свежего мяса, разносимого ветром по Сен-Жак. Кораблик её шляпы горделиво выпятил форштевень с брошью республиканских цветов. Окружали её такие же образцовые патриоты с картинок. Яркие, словно ландскнехты, молодые люди уже пресытились предыдущими зрелищами и теперь оживлённо болтали друг с другом.

На краю площади тонко заржал конь. Там поднялся шум, всадник проталкивался к эшафоту, помогая себе хлыстом, чем вызывал недовольство зевак, но видя его белую маску, они послушно теснились.

— Ты совершаешь преступление, Жан Грималь! — изо всех сил выкрикнул Гартунг. — Есть больше десятка свидетелей невиновности этой девушки! Такова твоя свобода — проливать кровь когда и как вздумается?!

Конюх, не ожидавший возражений, помедлил несколько секунд с ответом.

— Её приговорила республика, которой я храню верность, добрый человек. Я сегодня служу палачом по воле народа.

— Требую пересмотра приговора! Заразно больного человека привели в общую тюрьму, слышите, люди?! — не унимался доктор. — В ваших силах остановить безумие! Завтра обезглавят вас самих по нелепому поводу! Беззаконие и хаос!

Кто-то вцепился в поводья и Гартунг отвлёкся. Гвардейцы выдвинулись ему на подмогу. Безрассудная, смелая попытка остановить казнь захлебнулась в первую же минуту, но сквозь накативший ужас Клавдии удалось согреться мимолётной благодарностью.

Жан Грималь громко произнёс, не спеша закатывая рукава:

— Я работаю сегодня бесплатно, но хочу законных прав, которыми обладает каждый, кому приходится казнить преступников. Что заскучали, а? Сейчас развеселю!

Он нагнулся и позвал кого-то. Тот невыносимо долго препирался, ворчал и вздыхал, шаркал туфлями по деревянному настилу, затем стремительно теряющая сознание Клавдия почувствовала на щеке смрадный выдох, будто с ней говорил древний каменный склеп:

— Ты девица?

— Нет, собака.

— Фамилия у тебя отцовская в бумагах. Как бы там ни было, официально ты девица. Ох… Жан, остановись, прошу!.. Это уже слишком!

— Не зли меня, дедуля! — процедил сквозь зубы конюх.

Клавдию снова поволокли по доскам эшафота и поставили на колени прямо перед гильотиной. Она закрыла лицо руками. Рядом скрипнули доски.

Старый священник, решительно недовольный затеей, протараторил молитву, в которой едва ли можно было полслова разобрать.

— Ты согласна?

«Великолепно! Согласна ли я умереть?! А если нет, меня будут истязать, пока не соглашусь, чтобы верно заполнить все бумаги?»

— Господи, да прекратите меня мучить! — выкрикнула графиня сквозь сдавившие горло слёзы. — Да, согласна!

— Я тоже согласен, — быстро сказал конюх.

Священник тихо выругался.

— Властью, данной мне святой церковью, я объявляю вас мужем и женой. Дурак ты сумасшедший. Тьфу. Через три дня вас в церковную книгу запишут.

— Спасибо, что благословил.

В толчее у эшафота засмеялись. Клавдия почувствовала, как её поднимают с колен за волосы. Так бы показали толпе её голову, если бы уже отрубили.

— Свою работу я выполнил честно: была предательница Клавдия Раймус — и нет её, есть Клавдия Грималь, а это уже, как известно, другая гражданка, — провозгласил Жан Грималь и молодцевато продолжил: — Ну, кто как, а мы — в кабак! Отмечать счастливое замужество. Всё по закону и по доброй воле. Уж будьте так любезны сегодня каждый выпить за наше здоровье.

— Девчонка — первый сорт! Правильно, чего добру пропадать? Хорошо быть бабой! — кричали ему из толпы.

Грималь подхватил Клавдию словно ягнёнка, повесил на плечо и ретировался в ближайший проулок. По мере того, как отдалялись голоса зевак, к ней возвращался рассудок.

«Свадьба под виселицей, — вспомнила графиня. — Самый немыслимый обычай. Самый идиотский, пожалуй, но право палача — есть право человека, без вины лишённого обычной жизни, доброго отношения».

Почти бегом преодолел дюжий Жан Грималь квартал или два, ворвался в пострадавший от пушек обгорелый дом и, наконец, отпустил Клавдию. Он поставил её на ноги, заглянул в глаза и сказал нарочито разборчиво:

— Я попрощаюсь с публикой и вернусь. Не вздумай сбежать, ясно?

Дверь он запер снаружи на замок. Клавдия рассеянно осмотрелась. В логове бывшего слуги тут и там валялись миски, старые потемневшие подстилки, вдоль стены стояли ружья. В столе торчал нож, который вогнали со всей силы. Ей вспомнился рассказ знакомого охотника о том, что медведя можно полностью разделать одним лишь ножом, если знать, где резать. Что уж говорить о человеке. Жан Грималь едва ли спас её за тем, чтобы отпустить. Скорее, он приобрёл Клавдию в личное пользование, дабы выместить всю обиду и боль. С каждой минутой вокруг густел воздух. Она попробовала вытащить нож, но его вогнали прямо в сучок с такой силой, что стол ходил ходуном, а лезвие не поддавалось. Путей к отступлению больше не было: в окно бы и ребёнок не пролез. Оставалось ждать и надеяться на то, что слова смогут спасти её или облегчить участь. Наконец, послышались шаги, конюх неспешно вошёл, затворил дверь и подпёр её спиной. Он глядел себе под ноги с минуту. Собравшись с мыслями, тихо сказал:

— Я до сих пор тебя боюсь.

Он прошёл к крошечному камельку, притаившемуся в углу, снял крышку с чёрной от копоти сковороды. Как ни в чём не бывало спросил:

— Голодная?

— Нет.

— Врёшь. Тебя рвало одной желчью.

Сковорода легла на стол. В ворохе горелого лука виднелись куски мяса с овощами. Конюх подцепил один из них на вилку с присохшими остатками предыдущих трапез.

— Что ж, вспомним былое? Или в карты сыграем? Песенку мне споёшь, может?

Клавдия хранила молчание. Она села на пустую бочку напротив, нервно выпрямившись.