Когда она открыла глаза, они оба оказались в густой теплой темноте. Его рот проложил огненную дорожку по ее шее, его руки почти грубо принялись ласкать ее грудь, большой палец потирал сосок так, что Имоджин задохнулась и забыла, о чем собиралась спросить…

Но он понял ее недоумение.

– Это нора священника[18], – сказал он скрипучим голосом. Она ничего не могла разглядеть, да оба они и не хотели ничего видеть. Имели значение только ощущения – прикосновение его пробивающейся бороды к ее коже и шелк ее волос на его пальцах. Тяжесть ее груди в его ладони и то, как она вскрикнула, когда он втянул в рот ее сосок. Нежность ее кожи и изящество его пальцев. Мускулы на его ногах, когда он опустился совсем низко, и то, как он затрепетал, когда она начала его целовать: она становилась все смелее в темноте, памятуя о ночи, проведенной с ним. Эта нора священника походила на их комнату на постоялом дворе «Лошадь и грум», где они были отгорожены от всего мира.

К тому времени, когда его тело нависло над ней, она рыдала и тянула его ближе к себе изо всех сил, и ее ноги обвились вокруг него. И когда он оказался совсем близко, она закрыла глаза, чтобы не видеть даже темноты, и все ее чувства были обращены только к тому, как он ворвался в нее, словно ураган, а ее тело, обвивавшее его, будто расплавилось и растворилось…

– О Боже! – задыхаясь, простонала она.

Он нагнулся к ней, чтобы поцеловать ее, как раз когда она чуть было не начала бормотать какую-то чепуху об их любви.

Но он ее поцеловал, и слова замерли у нее на устах, а все тело прильнуло к нему и обхватило его, и она почувствовала, что они оба возносятся все выше, а ее наслаждение усиливалось до тех пор, пока с его губ не сорвался стон и он не вошел в нее с силой последний раз.

А потом копна его шелковистых волос упала ей на плечо и руки ее обвились вокруг него.

Рейф не вошел в театр как кичливый петух. Он никогда бы этого не сделал, даже после того, как отправил свою будущую жену назад в ее спальню, чтобы она вздремнула (и из осторожности выждал достаточно долго, прежде чем выйти из норы священника из опасения, что она может его увидеть).

Он это сделал. Она принадлежала ему. Она была куплена, купчая была подписана, и товар оплачен. Она вздохнула в теплой темноте, после того как они пролежали рядом несколько минут, и сказала:

– Я никогда даже не представляла… Это было все, но этого достаточно.

Возможно, она не собиралась замуж за Рейфа, но была опьянена Гейбом. Или тем, кого она воображала Гейбом. Все, что ему оставалось, – это назвать себя, и она бы сказала «да».

На сцене было полно людей. Джиллиан Питен-Адамс оказывалась сразу в нескольких местах.

– Вот вы наконец! – закричала она, увидев Рейфа. – А где Имоджин?

– У нее ужасная головная боль, – ответил он не растерявшись. – Она придет, как только сможет.

Мгновение она поколебалась, потом кивнула и отвернулась, чтобы ответить дюжему садовнику, спросившему, куда поставить кусты в горшках.

Рейф прогуливался по сцене с удивительным самообладанием. Все, что ему требовалось, – это пройти сквозь испытание представлением «Модника» в конце недели, выпихнуть гостей из дома, а потом сообщить Имоджин, что она выходит за него замуж.

«Я никогда…» – слышал он ее нежный голос, и воспоминание о ней заставило его замереть там, где он стоял на сцене.

– Мистер Доримант, мистер Медли, – сказала мисс Питен-Адамс.

– Здесь!

– Если вам угодно, мы сейчас начнем.

Рейф опустился на стул перед туалетным столиком, заимствованным из зеленой комнаты на третьем этаже. Мисс Питен-Адамс втолкнула мистера Медли, иначе именуемого Гейбом, в пространство рядом с ним. Рейф должен был сидеть возле столика, лениво перелистывая книгу, пока его друг мистер Медли раскинулся на стуле.

Гейбу не очень удавалось раскинуться, и Рейф мог бы сказать об этом мисс Питен-Адамс. Двумя минутами позже он был вправе сообщить всему миру, что из Гейба получается никудышный актер. Он говорил как ученый, когда должен был играть повесу и распутника. Это выглядело нелепо и смешно. Рейф забавлялся мыслью о том, как бы он сам сыграл мистера Медли. В конце концов, ему ведь удалось говорить голосом Гейба.

– Нет, нет, – остановила их мисс Питен-Адамс страдальческим тоном уже в сороковой раз. – Мистер Спенсер, право же, вам надо расслабиться.

Рейф смотрел на них прищурившись. Гейб улыбался мисс Питен-Адамс, смеялся… они… этого не могло быть! Если бы Имоджин только увидела, каким взглядом обменялись эти двое, она бы решила, что Гейб и в самом деле Доримант – спит с Белиндой и ухаживает за другой юной леди. Или она бы мгновенно догадалась, что он, Рейф, ввел ее в заблуждение.

А он еще не был готов сказать ей все.

Внезапно он понял, что должен заняться с ней любовью еще… раз или два. Этого будет достаточно, чтобы быть совершенно уверенным – она ему не откажет, когда узнает, кто скрывался под накладными усами.

Мисс Питен-Адамс убежала потолковать с Гризелдой, у которой возник вопрос по поводу третьего акта, бросив через плечо Рейфу и Гейбу, чтобы они попрактиковались.

– Пожалуйста, научите вашего брата расслабляться, – сказала она Рейфу.

– Расслабься, – проскрежетал Рейф, а потом наклонился к нему и потянул Гейба за рукав. – Какого черта ты так улыбаешься мисс Питен-Адамс?

Гейб не стал притворяться, что не понял его.

– Я собираюсь жениться на ней, – ответил он просто. – Хотя мне и не следовало бы…

Рейф перебил его:

– Ты не должен тут расхаживать с глупым видом и смотреть на нее так! Имоджин может тебя увидеть!

Гейб воззрился на него.

– Да, я все еще ношу эти усы, – прошипел Рейф. – А это значит, дорогой братец, что ты вовлечен в любовную связь и в то же время ухаживаешь за мисс Питен-Адамс! Если бы ты не был таким ужасным актером, я бы сказал, что это ты Доримант, а не я.

– Ах, но ведь на самом-то деле Доримант ты, – заметил Гейб. – Ведь любовная связь у тебя. И ты в то же время ухаживаешь за юной леди. Если Имоджин не узнает, что является объектом внимания особого рода, едва ли будет вежливо с моей стороны рассказать ей об этом.

– Именно так! Поэтому ты должен перестать смотреть на нашу руководительницу в делах театра с таким глупым видом.

– Я сделаю все возможное, – спокойно ответил Гейб. – Не хочешь ли пробежать всю сцену до конца?

– Нет. Я знаю пьесу, и никакие усилия не помогут тебе превратить профессора, маскирующегося под повесу, в этого самого повесу.

– В то время как ты остаешься повесой, маскирующимся под профессора?

Рейф хмуро посмотрел на него:

– И когда ты намерен представить ей разгадку своей шарады?

Мисс Питен-Адамс снова запорхала по сцене и приблизилась к ним. Рейф чуть не застонал вслух. Для Гейба было слишком обременительно держать свои тайны при себе. В его глазах можно было прочесть все, и, более того, мисс Питен-Адамс каждый раз краснела, бросая на него взгляд.

– Это не шарада, – ответил он Гейбу, когда мисс Питен-Адамс снова кто-то позвал и она упорхнула. – Я скажу ей, и это будет скоро.

– А почему не немедленно?

Рейф открыл рот и не сказал ничего. Он не мог ей сказать. Неужели Гейб не понимал этого? Пока еще она недостаточно погрузилась в их любовную связь, чтобы увидеть, кто… он и кем был.

– Я еще не готов, – ответил он кратко.

– Ты опасаешься, что она откажется выйти за тебя замуж?

– Любая здравомыслящая женщина так бы и сделала.

Бровь Гейба взметнулась вверх.

– За герцога, владеющего имением и…

– Имоджин знает меня. Она видела меня пьяным не один раз. Ей точно известно, что я жалкий герцог, одно только название.

Мисс Питен-Адамс метнулась к ним, и они кое-как справились со вторым актом и продолжали бубнить пьесу. Рейф не сомневался насчет успеха пьесы. Он был уверен, что представление будет чем-то замечательным. Актриса Гейба, Лоретта Хоз, была блестящей исполнительницей. Как только она появлялась на сцене, пьеса обретала вдохновение и полет.