– Мой брат будет польщен вашим мнением о нем и вашей лояльностью.

Имоджин фыркнула и вошла в театр «Форчун», прошествовав мимо мальчика, придерживавшего дверь открытой, так быстро, что он не успел насладиться созерцанием ее груди. Фойе театра было украшено полотнищами красного бархата и ярко освещено.

– Кажется, у них газовое освещение, – заметил Гейб.

– Это один из лучших и самых известных театров вне Лондона, – сообщил им консьерж, ожидавший, чтобы проводить их к местам. – У нас лучшие представления во всем графстве.

Он покосился на яркое платье Имоджин.

– Мы будем слишком заметны, если я возьму ложу, – сказал Гейб ей на ухо, пока они шли к своим местам по центральному проходу. – Но я не хочу сидеть и рядом со сценой.

– Почему же?

– Вероятно, вы никогда не видели пантомиму? – сказал Гейб, направляя ее легким прикосновением к плечу вслед за служителем с фонариком в руке.

– Не видела, – призналась Имоджин. – Я знаю, что у них были гастроли в Глазго в прошедшие несколько лет, с тех пор как они приобрели популярность в Англии, но мой отец не любил путешествовать.

«Потому что, – добавила она про себя, – он никогда не стал бы тратить деньги, которые можно было употребить на бега».

– В таком случае я имею честь познакомить вас с искусством пантомимы и уверяю вас, что нам не стоит располагаться близко к сцене.

Имоджин опустилась в кресло, обитое красным бархатом. С обеих сторон размещались ложи, из которых в изобилии струился бархат и цепи из искусственного жемчуга.

– На удивление вульгарно, – прокомментировал он вполголоса.

– А мне нравится, – не согласилась Имоджин. – Это напоминает мне изображение золоченой колесницы, которое я однажды видела.

Почему-то у нее сложилось мнение, что пантомима – искусство дикое, что зрители там издают оглушительные крики и все это люди самого низкого пошиба. Но те, кого она видела вокруг, принадлежали к среднему классу – это были благопристойные бюргеры, мясники и сельские сквайры.

Прямо перед ними почтенная матрона в чепце из пурпурной ткани с бархатной лентой оглядывалась вокруг и окидывала величественным взором их ряд, а потом отвернулась, сделав резкое движение, и теперь смотрела в другую сторону, а чепец ее подрагивал от негодования.

Имоджин повернулась к Гейбу, кусая губы, чтобы не рассмеяться.

– Мой туалет как нельзя лучше подходит к обстановке этого театра. Но по-видимому, он вызывает сильные чувства.

– Не волнуйтесь, – сказал Гейб своим низким профессорским голосом. – Если вы поглядите на мой костюм, то заметите, что я одет как матрос в отпуске. Компания, дающая театральные костюмы напрокат, сочла, что среди персонажей пьесы «Модник, или Сэр Форлинг Флаттер» есть моряк. Я уверен, что легко сошел бы за моряка в обществе, скажем, монахинь.

– Монахинь?

– Ну да. Монахини, конечно, принимают обет и клянутся вести целомудренную жизнь…

– Я поняла ваш намек, – хмыкнула Имоджин. – Право же, я чувствую себя невообразимо порочной.

– Ну, учитывая то, сколько румян вы наложили, – сказал Гейб, – вас вполне беспристрастно можно отнести к разряду райских птичек или ночных бабочек, какому-нибудь столь же красочному. – Он поймал ее улыбку. – Я сотру эту краску с ваших губ, прежде чем поцеловать вас.

Смех замер в горле у Имоджин, а ее миндалевидные глаза потемнели. И в них не было безразличия. Он склонил голову ниже к ней.

– Какая жалость, что театр так хорошо освещен, – пробормотал Гейб.

– Да, – с трудом выговорила Имоджин.

Он держал ее за руку таким образом, что никто другой не мог бы этого заметить. Она ощущала загрубелую кожу на его ладонях.

– Должен вам сказать, леди Мейтленд, что весь день я только и думал о том, чтобы поцеловать вас.

– Вы ни разу не показали этого… – проронила она. Голос ее пресекся.

– Я не более готов рисковать вашей репутацией, чем ограбить банк.

– О! – сказала Имоджин, чувствуя себя глупо. Подумав, она добавила: – Вы очень хороший актер.

Теперь театр был уже полон. Шум голосов нарастал и соперничал с какофонией настраиваемых в оркестровой яме инструментов.

– Сейчас начнут, – сказал он, все еще не выпуская ее руки.

Неужели она и впрямь колебалась, прежде чем решиться пойти на свидание с ним?

Имоджин чувствовала себя так, будто вся ее кровь воспламенилась, по спине побежали мурашки, а глаза ее спутника говорили ей ясно, что он знает, какое действие оказывает на нее. Он собирался ее соблазнить, и в этом не было ни малейшего сомнения.

Внезапно Имоджин поняла, что знала это заранее. Почему бы иначе она так долго нежилась в ванне? Так тщательно и вызывающе оделась? А ее спутник допускал такие вольности, какие он, несомненно, позволил бы себе и вчера, не провались она в бочонок с вином.

Более того, она намерена пойти на это. Такое приключение отвлечет ее от скорби и размеренной скуки прошедшего года. Всего одна ночь, сказала она себе. А потом она вернется к пресной жизни всегда трезвой и разумной вдовы, будет заботиться о Джози, о своей репутации и поставит точку в этой безумной авантюре.

Тем временем он принялся медленно поглаживать ее руку.

– Мистер Спенсер! – попыталась его урезонить она.

– Гейб, – поправил он.

– Гейб, – медленно повторила Имоджин.

Он склонился к ней и прошептал на ухо:

– Монахиня из «Белых братьев» позволяет себе вступать в близкие отношения со своими друзьями… Имоджин.

Она нервно облизала губы. Теперь оркестр заиграл согласно. Он улыбнулся ей, и в его глазах она прочла столько нечестивых желаний, что ни одна монахиня, не говоря уж о настоящей леди, и, разумеется, профессор богословия не должны были даже подозревать о них.

– Я думала, вы всю жизнь изучаете Библию.

– Люди напоминают мне об этом слишком часто.

Тут мальчики, стоявшие возле газовых фонарей по бокам зала, погасили их. Зал ответил на это ревом. А губы Гейбриела нашли ее губы. В этом поцелуе не было ничего от нежности Рейфа, от его мягкого юмора, от его предложения. Он был как наказание. Ее голова откинулась назад, а по телу мгновенно распространилась жаркая волна. Его поцелуй был полон эротики, не имевшей ничего общего с запахом нагретой солнцем травы или нежным касанием. Он знаменовал собой беспощадную власть над ней. И она…

Занавес взвился, и мальчики возле газовых фонарей снова зажгли их.

Имоджин осознала, что ее пальцы запутались в его волосах, и он, улыбаясь, отстранился.

С предыдущего ряда раздалось гневное восклицание:

– Ну, никогда не видела ничего подобного!

Имоджин догадалась, что матрона в пурпурном чепце повернулась и посмотрела на них.

Сцена взорвалась криками, воплями, улюлюканьем заполнивших ее актеров, и Имоджин забыла о своей скандальной соседке.

Она подалась вперед и спросила:

– Неужели все женские роли исполняют мужчины?

– О нет, – ответил он шепотом ей на ухо. – Главную роль юноши обычно играет женщина. Посмотрите, вот она!

Имоджин, изумленно моргая, воззрилась на сцену. Несомненно, там была молодая женщина, неприлично одетая в мужской костюм и бриджи, плотно обтягивающие ее ноги и бедра, так что каждый мог ими полюбоваться.

– Господи, – пробормотала она, – мне жаль, что я не захватила Джози, но…

– Все это чепуха, – ответил он, и его губы продолжали ласкать ее ухо, что не имело ни малейшего отношения к лицедейству, происходящему на сцене.

Мало-помалу действо приобретало все более шумный характер. Понравившийся Имоджин персонаж назывался вдовой Трэнки. Она ловко скакала по сцене, пеняя Золушке на ее ужасные манеры и длинный нос (и никто бы не посмел утверждать, что у мужчины, представлявшего Золушку, были тонкие черты лица).

К тому времени, когда вдова Трэнки решила, что уродливые сводные сестрицы Золушки – ужасные отродья и нуждаются в том, чтобы их проучили, потому что мачеха Золушки не сделала этого, Имоджин хохотала до упаду и не могла остановиться.