Итак, летом 1923 года в Петроград вернулись Алексей Толстой и Наталья Крандиевская с тремя сыновьями (младшему, Мите, будущему композитору, было шесть месяцев). Их встречала остававшаяся в России Марианна, дочь Толстого. С ее слов: «Я сразу узнала Тусю – она все такая же красивая»^[3]. В воспоминаниях Марианны все было замечательно: «Наш дом в те времена напоминал Ноев ковчег. В единую семью нужно было объединить после пятилетнего перерыва сводных детей, общих детей, тетю Машу, Юленьку. И семья сложилась быстро, скрепленная умной любовью ее главы и нежной доброжелательностью Туси»^[3]. Графа стали называть красным, советским, трудовым, рабоче-крестьянским… Эмиграция его заклеймила и от него отвернулась. В Советском Союзе «рабоче-крестьянский граф» стал классиком, вторым писателем Октября вслед за «буревестником» Горьким. Открыто угождал власти, льстил ей, заявляя, что «Октябрьская революция как художнику мне дала все»^[3]. Он делал такие заявления: «Наш советский строй – единственная надежда в глухом мире отчаяния, в котором живут миллионы людей, не желающих в рабских цепях идти за окровавленной колесницей зверского капитала», – и еще: «Мы поднимаемся все выше и выше к вершине человеческого счастья»^[3]. Когда москвичи после победы Революции получали по 100 граммов черного хлеба, граф получил дворец князя Щербатова, дачи в Барвихе и Царском Селе, личный счет в банке, который был только у авиаконструктора Туполева и Горького. Он получил также красного дерева мебель петровских времен и мебель карельской березы. В дверях стоял лакей с позументами и жезлом: «Его сиятельства дома нет, они на заседании горкома партии»^[3]. А Туся все это время командовала большим и гостеприимным домом Толстых. Правда, ей помогали три домработницы, повариха, бонна для детей. Два шофера всегда были готовы поехать и привезти все необходимое. Когда произойдет разрыв с Алексеем Толстым, Крандиевская вспомнит свои неимоверные семейные заботы: «Встречи, заседания, парадные обеды, гости, телефонные звонки. Какое утомление жизни, какая суета! Над основной литературной работой всегда, как назойливые мухи, дела, заботы, хозяйские неурядицы. И все это по привычке – на меня, ибо кроме меня, на ком же еще? Секретаря при мне не было. Я оберегала его творческий покой, как умела. Плохо ли, хорошо ли, но я, не сопротивляясь, делала все. Вспоминаю мой обычный день в Детском Селе: ответить в Лондон издателю Бруксу; в Берлин – агенту Каганскому; закончить корректуру. Телефон. Унять Митюшку (носится вверх и вниз по лестнице, мимо кабинета). Выйти к просителям, к корреспондентам. Выставить местного антиквара с очередным голландцем под мышкой. В кабинете прослушать новую страницу, переписать отсюда и досюда. – А где же стихи к «Буратино»? Ты задерживаешь работу. Обещаю стихи. – Кстати, ты распорядилась о вине? К обеду будут люди. Позвонить в магазин. Позвонить фининспектору. Заполнить декларацию. Принять отчет от столяра. Вызвать обойщика, перевесить портьеры. Нет миног к обеду, а ведь Алеша просил… В город, в Госиздат, в Союз, в магазин. И долгие годы во всем этом мне удавалось сохранить трудовое равновесие, веселую энергию. Все было одушевлено и озарено. Все казалось праздником. Я участвовала в его жизни…» Федор Крандиевский вспоминает: «Отчим высоко ценил мамин безупречный литературный вкус и ее поэтический дар и говорил: “Какой я мастер?! Вот Туся – это действительно настоящий мастер!”»^[11].

Но тут в жизни Толстого возникла новая любовь, и он потерял голову так же, как двадцать лет назад, когда был влюблен в балерину Маргариту Кандаурову. Его избранницей стала невестка Максима Горького – Надежда, которую все звали Тимоша. После двадцати лет совместной жизни с Крандиевской Алексей Николаевич твердо собрался сменить жену. Трещина в отношениях между супругами наметилась давно. Еще в 1929 году Толстой писал Крандиевской: «Что нас разъединяет? То, что мы проводим жизнь в разных мирах, ты – в думах, в заботах о детях и мне, в книгах, я – в фантазии, которая меня опустошает. Когда ты входишь в столовую, где бабушка раскладывает пасьянс, тебя это успокаивает. На меня наводит тоску. От тишины я тоскую. У меня всегда был этот душевный изъян – боязнь скуки»^[3]. Крандиевская размышляла в ответ в своем дневнике: «Пути наши так давно слиты воедино, почему же все чаще мне кажется, что они только параллельны? Каждый шагает сам по себе. Я очень страдаю от этого. Ему чуждо многое, что свойственно мне органически. Ему враждебно всякое погружение в себя. Он этого боится, как черт ладана. Мне же необходимо время от времени остановиться в адовом кружении жизни, оглядеться вокруг, погрузиться в тишину. Я тишину люблю, я в ней расцветаю. Он же говорит: “Тишины боюсь. Тишина – как смерть”. Порой удивляюсь, как же и чем мы так прочно зацепились друг за друга, мы – такие противоположные люди?»^[4] И вот пять лет спустя после этой записи оказалось, что зацепились они друг за друга совсем непрочно – настало охлаждение, скука, от которой страдали оба, но больше Наталья. Из ее воспоминаний: «Я изнемогала. Я запустила дела и хозяйство. Я спрашивала себя: “Если притупляется с годами жажда физического насыщения, где же все остальное? Где эта готика любви, которую мы с упорством маниаков громадим столько лет? Неужели все рухнуло, все строилось на песке?” Я спрашивала в тоске: “Скажи, куда же все девалось?” Он отвечал устало и цинично: “А черт его знает, куда все девается. Почем я знаю?” Конечно, дело осложняла моя гордость, романтическая дурь, пронесенная через всю жизнь, себе во вред. Со мною было неуютно и неблагополучно. Толстой это чувствовал и этого неуюта и неблагополучия не любил. Преодолевать семейные кризисы, что-то строить, терпеть, отказываться от своего “я” – все это было не для него. Он искал вдохновения»^[11]. Чем больше он влюблялся в Тимошу, тем больше его раздражала Крандиевская. Если она критиковала написанное Толстым, он кричал в ответ, не слушая доводов: «Тебе не нравится? А в Москве нравится. А 60 миллионам читателей нравится»^[3]. Когда она осуждала его дружбу с чекистом Яго2дой, Толстой сварливо кричал: «Интеллигентщина! Непонимание новых людей! Крандиевщина! Чистоплюйство!»^[3] Отношения Толстого с Пешковой потихоньку сошли на нет. Отвергнутый граф с откровенной жестокостью говорил жене: «У меня осталась одна работа. У меня нет личной жизни»^[3]. Обиженная Наталья ушла из дома сама, как романтическая женщина. Переехала жить в ленинградскую квартиру. Думала, что Толстой будет лить слезы и просить прощения. Из воспоминаний Крандиевской: «На прощанье он спросил: “Хочешь арбуза?” Я отказалась. Он сунул мне кусок в рот: – Ешь! Вкусный арбуз! Я встала и вышла из дома. Навсегда»^[11]. Перед уходом она оставила мужу стихи:

Толстой отвечал иронически: «Тусинька, чудная душа, очень приятно находить на подушке перед сном стихи пушкинской прелести. Но только образ равнодушный не светится за окном – поверь мне. Было и минуло навсегда»^[3]. Все дети были на стороне матери. Прошло время, и за день до смерти Толстой в феврале 1945 года сказал своей дочери Марианне: «Я никогда бы не разрушил свою семью, если бы Туся не переехала в Ленинград»^[3]. Но это было потом.

Дальнейшие события в семье Толстых развернулись стремительно и предсказуемо. Из воспоминаний Крандиевской: «Нанятая в мое отсутствие для секретарства Людмила через две недели окончательно утвердилась в сердце Толстого и в моей спальне. (Позднее она говорила как-то, что вины за собой не чувствует, что место, занятое ею, было свободно и пусто.) Через два месяца она возвратилась из свадебного путешествия в тот же дом полновластной хозяйкой. Таков свирепый закон любви. Он гласит: если ты стар – ты не прав и ты побежден. Если ты молод – ты прав и ты побеждаешь»^[11]. Толстому было 52, когда он женился на 29-летней Людмиле, дружившей с его детьми. С Натальей Васильевной он объяснился так: «В мой дом пришла Людмила. Что было в ней, я не могу тебе сказать или, вернее, не стоит сейчас говорить. Но с первых же дней у меня было ощущение утоления какой-то давнишней жажды. Наши отношения были чистыми и с моей стороны взволнованными. Людмила моя жена. Туся, это прочно. И я знаю, что пройдет время и ты мне простишь и примешь меня таким, какой я есть. Пойми и прости за боль, которую я тебе причиняю»^[3]. После этого приговора ей осталось одно – отвечать стихами.