А еще, принимаясь за это дело, я себе пообещал: если в этой глуши мне не удастся обнаружить ни следов живой Мэгги, ни ее останков, я позвоню Бену и попрошу его оповестить ее родителей, что я зашел в тупик. Да-да! Я поведу себя как малодушный трус. У меня не хватит мужества признаться в том, что потерпел неудачу. А потом я и сам пропаду для всех. Продолжу свой путь в Канаду, а оттуда на Аляску. Пропаду и, возможно, никогда не вернусь…

Снова сидя в пикапе, я вглядываюсь в ряды деревьев, пытаюсь сконцентрироваться только на Мэгги. Но мое внимание привлекает кое-что там… в темноте. Подавшись резко вперед, я почти ложусь на рулевое колесо. Передние фары освещают ствол высокой ели. В коре зияют три прямые прорези – три глубокие выемки. Возможно, их сделал какой-нибудь зверь, к примеру медведь, располосовавший когтями наружную оболочку кадмия. И все-таки… эти выемки выглядят до странности прямыми и чистыми. Как будто в твердую еловую плоть трижды вонзалось острое лезвие ножа. Метка, знак – предостережение.

Запах сирени снова заполняет мне ноздри. Вот где Мэгги вошла в лес. Спустя пять лет я мог найти ее живой и здоровой, живущей в этом гористом уголке штата. Или обнаружить ее тело, скрюченное у основания дерева: окоченевший труп заблудившейся женщины с застывшими открытыми глазами и коленками, торчащими из толстого слоя снега – ее единственного погребального покрова. Но я нахожу нечто худшее.

Снег уже сыплет огромными хлопьями, застилая лобовое стекло белым саваном. Я подруливаю на пикапе поближе к отметинам, вырезанным на дереве, и обнаруживаю еще одну дорогу – возможно, старую лесовозную просеку, сохранившуюся с той поры, когда на этом горном склоне заготовители леса валили деревья. И она убегает, петляя, вглубь леса. А я опять ощущаю зуд в позвоночнике. Неизвестность. Неуверенность. Потребность в искуплении. Я обязан довести до конца это дело. Я должен отыскать Мэгги Сент-Джеймс!

Мой дар можно считать наследственным заболеванием, передающимся в семье из поколения в поколение на протяжении всей истории нашего рода. О моих предках ходили разные истории и слухи. Тетя Миртл носила длинные, до плеч серьги из раковин морских ушек и имела привычку зажигать за обеденным столом спички, дабы спровадить из комнаты любопытных, назойливых призраков, которые так и норовили задержаться в ней подольше. А когда тетя Миртл дотрагивалась до предметов, ей являлись видения. Как до нее – дяде Флойду. И моей прапрабабке, иммигрировавшей из ирландского Дандолка. Мы были семейством исключительных, отличных от других людей.

Лет в девять-десять я осознал, что вижу тени-блики мертвых – бледные перемещающиеся формы, образы, следы тех, кого уже давным-давно предали земле. Эта вероятность увидеть призрачные изображения во всем, к чему я прикасался, порядком напугала меня. Но дед (всегда знавший, когда и что сказать), понаблюдав пару месяцев за моим тихим, отстраненным взглядом и тем, как озадаченно я замирал всякий раз, когда дотрагивался до разных вещей в доме, однажды утром погладил меня по голове, склоненной над миской с остывшей кукурузной кашей, и произнес: «У тебя, внучок, особый дар. Доля незавидная, ну да что уж там. Мой тебе совет: постарайся его заглушить. Так будет лучше. И не болтай о нем никому, не показывай. Иначе люди сочтут тебя ненормальным».

Так я и делал какое-то время, прилежно избегая браться за то, что принадлежало не мне. При малейшем искушении я спешил засунуть руки в карманы. Но иногда случались осечки, досадные моменты, когда мои пальцы непреднамеренно касались чужих вещей: заколки в форме единорога, слетевшей с медовых волос девочки, что сидела передо мной на уроке истории; очков для чтения, которые отец забыл на кухонном столе и попросил меня принести.

В такие мгновения мое тело сотрясала дрожь, и перед глазами проносились сцены из прошлого – только не моего, а чужого. Я видел, как та девочка, расчесав утром, перед школой, свои золотистые волосы, пыталась заколоть их единорогом, но вздрагивала при каждом громком раздраженном выкрике родителей, ссорившихся внизу. Я видел, как отец снимал очки и клал их на оливковую плитку столешницы, а какая-то женщина (не моя мать, другая – с округлыми бедрами и веснушчатым лицом), встав рядом с ним, прижималась губами к отцовскому рту.

Я видел то, чего не хотел видеть. Это был дар, которого я не желал, способность, о которой не просил.

Но вернуть назад этот дар я не мог. Лишь по прошествии лет я научился им управлять, использовать для поиска утерянных предметов и пропавших людей. Если я знал, что искать, если улавливал после-образы людей, которых требовалось найти, то мог определить город или угол улицы, на котором они в последний раз сели в автобус или машину с незнакомым водителем. Я мог увидеть их ссору с мужем или женой, нож, выхваченный кем-то из ящика кухонного стола, мог разглядеть, что они делали, пока еще были живы, пока не умерли.

В колледже Бен, возомнивший себя частным детективом, не раз давал мне шанс «подработать» – помочь ему в расследовании разных дел: поиске украденных домашних питомцев, уведенных любовников и любовниц и нескольких сворованных кредитных карт. Это была дерьмовая работенка – рулить по городу ночами напролет, копаться в чужом белье, делать размытые, нечеткие фотографии.

Но по окончании колледжа Бен свел меня с одним своим знакомым из полицейского управления Сиэтла, и там меня попросили о помощи в розыске пропавшего человека. Поначалу полицейские были не слишком словоохотливы со мной; они мне попросту не доверяли, и я не могу их за это винить. Мне было двадцать с небольшим. И внешне я вполне походил на типчика, способного на преступления, предупреждать и раскрывать которые входило в их обязанности. Но когда я нашел четырнадцатилетнего мальчонку, сбежавшего из дома неделей раньше и ночевавшего в палатке в лесопарке за школой, копы сами отдали мне несколько «висяков».

А через год мне уже отовсюду звонили рыдающие, снедаемые тревогой и отчаявшиеся родственники, прослышавшие о том, что я способен найти их исчезнувшую «кровиночку». Кем бы она ни была – братом, сгинувшим среди белого дня с парковки круглосуточного магазина; дочерью, улизнувшей из своей спальни на втором этаже и не потрудившейся закрыть окно, из-за чего косой дождь промочил ковролин цвета жженого сахара; или племянницей, отправившейся на пробежку по скалистому берегу Порт-Ладлоу и не вернувшейся домой, чьи кроссовки со шнурками были обнаружены днем позже в пенистой воде, прибитые к берегу приливом.

Я стал искателем пропавших людей. Но не всегда находил их живыми…

Старая лесовозная дорога, узкая и заросшая: по ней не ездили как минимум лет десять. Я направляю пикап через небольшой овраг – скорее всего, это русло пересохшего ручья, теперь погребенное под несколькими футами снега. Колеса рискуют утонуть в глубоком слое непролазной грязи.

Мэгги переходила ручей, перескакивая с камня на камень, и ноги ей оросили холодные брызги – я услышал память воды и слабое звучание детской песенки, которую она напевала (похоже, какой-то колыбельной, только я ее не узнал). Возможно, Мэгги, углубляясь в лес все дальше, хотела себя успокоить, почувствовать, что не так одинока.

Лучи передних фар скачут между деревьями. Снег продолжает сыпать с неба. Дворники со скрипом мечутся по лобовому стеклу, с трудом успевая его очищать, а печка обдает меня струей даже не тепловатого, а скорее прохладного воздуха. И через три часа я теряю послеобраз Мэгги. Он блекнет в снежном мареве среди хвойных деревьев, а потом исчезает совсем. Быть может, Мэгги вильнула с прежнего пути за какой-нибудь елью, а я пропустил это место. Возможно, обессилев, она упала на подстилку из сосновых иголок – решила отдохнуть и больше не проснулась. Или же повернула назад. Вернее всего, я просто устал и не могу сконцентрироваться, удерживать ее остаточный образ в сознании. Доехав до пересечения лесовозной просеки с еще одной маленькой проселочной дорогой, я останавливаю пикап. Мне необходимо подумать, решить, стоит ли на нее сворачивать. Или я окончательно потерял Мэгги, оказался в тупике.