Я пригласил Иру прогуляться вчера на обеде, но она сказала, что не стоит. Я её понимаю. Она замужем, у нее ребенок и вообще все хорошо. Семейная идиллия. Нет, она жалуется иногда на мужа на работе, в шутку. Типа стало меньше внимания, и не встретил ее после работы. А я бы встретил, точно! На самом деле, я просто хотел немного с ней пообщаться, и, может, показать ей свои любимые места около работы. Я не хотел говорить ничего личного. Я даже пытался обижаться, что она отказала, но стоило услышать ее голос, немного низкий и от этого бархатистый и успокаивающий, я понял, что обижаться нелепо, и я смущенно улыбнувшись – больше глазами, продолжил подгонять расходы под нужную сумму налога на прибыль – такая бухгалтерская суета показалась мне в тот момент приятной.

Узоры на стене комнаты зашевелились калейдоскопом от дуновения ветра. Я собрался и поехал в центр. Сидел на пляже Петропавловки с закрытыми глазами и ловил волны, представляя, что на морском берегу. Проходили разные люди. Говорили друг с другом, а я порой врывался в их разговор: «я просто хочу быть частью чего-то важного, или быть для кого-то важным. Быть чьим-то оазисом в пустыне». Люди устало отворачивались и не слышали меня. Ну и ладно, вообще-то я не настаивал. Кто-то из прохожих сказал: «Только поэт или святой способен поливать асфальтовую мостовую в наивной вере, что на ней зацветут лилии и вознаградят его труды».

Я узнал, где Ира живет. Периодически я приезжал в её район, где нашел открытую парадную с доступной крышей и забирался наверх. Это был дом, который соседствовал с её домом. Там часто пролетали самолеты. И были видны её окна. Я сидел на самом верху и смотрел. Место было удачное. По сути, снизу меня никто не мог заметить, да и с соседних домов тоже. Мне казалось, она уже должна была прийти. Я ждал, когда загорится свет и жёг спички, аккуратно укладывая сожженные в дорожку, вспоминая, как в детстве мы с друзьями бегали с коробками спичек в карманах, и как только темнело, пока родители не начинали нас звать домой, мы забирались в какие-нибудь укромные места, чаще всего это были недостроенные гаражи, или недостроенная же школа из аспидного цвета кирпича, и делали импровизированные небольшие костры из листьев и щепок. Больше всего мне вспоминается запах. Запах свободы, натуральной и примитивной. Для того чтобы победить страх, чтобы справиться с темнотой, нам нужен был лишь коробок спичек. Вспышка, дарящая свет твоему миру, который тогда был одним целым с природой, потому что ты был открыт, потому что ты еще не успел выстроить стену и окончательно отделиться от Вселенной. И ты устраивал этот акт, этот дикий перфоманс света со своими друзьями и не боялся, что это лишь миг, что некому его запечатлеть, что никто не изобразит этот миг на картине, что никто не напишет книгу, сделав из него вечный монумент. Это свобода.

Пролетали самолёты. При желании, посмотрев из окна иллюминатора в нужную сторону, можно было увидеть маленькую точку – меня. И её окно. Я подумал, что сейчас больше всего на свете хотел бы лететь на том самолете, и увидеть её дом в закатных ярких красках. А если взять телефон и написать ей, что я её вижу? Или даже с незнакомого номера. Нет, она испугается. Я пролетаю над твоим домом и смотрю в твоё окно. Если бы я писал книгу, то назвал бы её именно так. Не в смысле подглядываю, слежу, пытаюсь увидеть что-то потаённое – нет. Когда моя душа полетит, чтобы обрести вечное своё убежище, чтобы занять, наконец, своё место, путь она будет держать через её дом, чтобы краем глаза увидеть огонек её настольной лампы или шолох занавески её комнаты, и, если совсем повезет, нечеткий, но знакомый и точно её силуэт.

Пора домой. Самолеты не превратились в мигающие огоньки, ведь на дворе лето. И выдался теплый прекрасный день. Автомобили заняли свои парковочные места, чтобы с утра рвануть, а мой ждал меня неподалеку, чтобы везти обратно в город. Когда я встал, то понял, что звездочки играют в моём теле, шипят, шкварчат и обугливаяют мои и без того слишком чувствительные ткани, готовые вот-вот потерять все связи с миром вокруг, слишком тусклым, неинтересным, предсказуемым. Зря я смешал таблетки.

Когда я сел за руль и поехал, заморосил дождь, утыкаясь в стекло четкими лапидарными ударами. Небо затянуло, и сгущались ночные сумерки, вдруг цвета растворились и перемешались в краски тай-дай. Свет фонарей расплывался в сверкающем мокром асфальте и переливался радужным бензиновым пятном, перетекая то на небо, то обратно. Я как пилот самолета над Бермудским треугольником едва мог разглядеть, где заканчивается дорога, и начинаются небеса. Но я несся быстро, проспекты и шоссе были полупусты. Мои чувства обострились и обрели новые доселе неизвестные мне оттенки. Моё состояние было на грани этого и другого мира. Я на доли секунды видел себя и автомобиль впереди, я не просто знал, где я окажусь, я наблюдал это своими глазами или чем-то другим, а чем, я не понимал. Время растянулось, оставляя больше свободы для реакции. Перестраиваясь из ряда в ряд, проезжая на желтые, я ехал по прочерченной кем-то линии, ощущая Бога внутри себя. Страх, неуверенность, боль одиночества засветились ослепительно белым как на пленке огнями тонущего города, сильнее-сильнее-ярче, пока не исчезли, и остались лишь очертания, и линия, ведущая меня домой.

Ночь. Меня разбудил непонятный сначала шум. Это был гул телевизора. Где-то за стеной или на другом континенте. Где точно, я не понимал. Я включил свет, встал в центр комнаты. Это удивительно разозлило меня, мои мысли стали говорить мужским чужим басом в резонаторе из стен, потом с нечеловеческим визгом бились и рикошетили в меня, пронзая и будто разрушая структуру моей ДНК рентгеновскими лучами. Я испугался и судорожно стал искать источник шума. Прыгнул ногами на кровать и приложил ухо к стене, услышав вибрацию недр земли, почувствовав, как плиты континентов с инфрашумом, сеющим беспокойные сны, отдаляют ленинградскую хрущевку от Золотых Ворот Сан-Франциско. За скрежетом нашей планеты невозможно было определить направление звука телевизора.

Я выскочил на балкон, чтобы соединиться с тропосферой и устранить все бетонные антропогенные препятствия. Ночь была тихая и звездная. Кроны деревьев без труда доставали 4 этажа дома, спрятав за собой складской двор и светящийся купол водонапорной башни Политеха вдалеке справа. Желтый фонарь не качался. Собаки спали, что удивительно, и не выли волками. Я высунулся и попытался заглянуть в соседнее окно. Чернь. Ничего.

Звезды. В такие ночи я каждый раз невольно всматриваюсь вглубь неба в поисках движущихся пятен, вспоминая, как пятилетним стоял на балконе со своим отцом. Там темнеет рано и стремительно. Смоляное небо с мерцающими далекими мирами. Дальний Восток. 300 километров от Владивостока.

– Смотри на эту точку – говорил мне отец. – Это спутник. Видишь, как он летит?

– А что такое спутник? Точно, движется. Удивительно! Это же звезда! И она живая!

– Ночь, ты прекрасна! – вырвалось внезапно из меня. – Я точно полечу во Владивосток!!! – крикнул я отцу, думаю он там, где-то высоко услышал.

Почувствовав резкий холод в ответ, я заскочил обратно, и упал на пол, Земля как будто успокоилась, и я понял, что телек внизу. Я стал стучать в пол, злясь, что здесь бездушный бесшумный линолеум, а не деревянный паркет. Звук телевизора убавили, и я лег, нехотя, как будто меня попросили.

– Это начало конца – прошептал я.

У меня в комнате не было штор. В здании напротив, в глубокой темноте я видел мигающий красный огонек камеры. В поиске я набрал «скачет на члене», представляя далекие безжизненные миры, мерцание которых никогда не достигнет земной суеты и грязи. Я представил Яну, раздвигающую свою стонущую плоть для проникновения, бесстыдного и логичного как теорема или же вкусный ужин с вином и интересным разговором, когда прижимаешься к родному человеку, скрипя ножками стульев по плитке пола, чтобы быть максимально ближе к нему, чтобы разговор был проникающий и интимный, когда уже даже не важно, о чем вы говорите. – Я хочу быть ближе к тебе, предельно, чтобы мой тихий голос менял ДНК твоих слов рентгеновскими лучами. Я набрал в поиске «скачет на члене» и увидел вытекающую из экрана сладкую смазку стонущей одинокой плоти, каждый атом которой когда-то был живым существом, которое тоже боялось смерти.