Теплые парные запахи по всей квартире – как широкие душевные объятия. Мамин визгливый смех и рокот голоса Мадрины – музыка: бонго и конга[8] оркестра, исполняющего меренге[9]. Когда по ходу церемоний в подвале Мадрина поет хвалу оришам, почувствовать это можно даже у нас на третьем этаже. А когда папуля отрывается от еды, чтобы вставить свои два слова в разговор, голос его как тамбора[10], что добавляет глубокой мудрости поверхностным сплетням. Хихиканье сестер как голос гуиры[11], а все вместе – настоящее празднество, пусть и без живой музыки.

Хотя я и собираюсь уехать из дома учиться, я знаю, что музыка эта никуда не денется, будет дожидаться моего возвращения.

– Бени! – обращается Мадрина к папуле. – Видел, какие дары Ошун принесла к твоему порогу? Dios mío![12] Молитвы твои были услышаны!

– Ты о чем, Мадрина? – хмыкает папуля. Он сидит на обычном месте – в большом кресле в углу: сам в сторонке, а ему всех видно. Чашечку с крепким черным кофе он поставил на стопку книг, а сам вдыхает аромат пудинга с хабичуэлой у себя на тарелке. Мы-то все знаем: папа не любит, когда его отрывают от еды. Но Мадрине наплевать.

– В дом напротив въехали твои будущие зятья. Папаша у них – инвестор. Ошун заранее позаботилась о мужьях для твоих дочерей – будет у тебя время узнать их поближе. Пригласил бы их в гости.

Мы притихаем, словно горшок риса на пару, и ждем, как папуля отреагирует на слово «мужья».

А потом Мадрина разражается обычным своим громогласным хохотом, от которого сотрясается вся квартира. Смеется она так заливисто, что больше из ее широкого рта не вылетает ни звука. Лицо завязывается в узел, по щеке катится слеза.

– Вы только гляньте на своего папашу, девчонки! Не хочет, чтобы вы бегали на свиданки. Хочет, чтобы сидели у него под каблуком, пока не станете седыми старушками, как вон я.

– Ну уж я-то этого не позволю, – откликается мама. Это у нее такое хобби – перекрикивать Мадрину. Вот только голос у нее не такой низкий, поэтому громче не получается. – Пусть девочки резвятся, я ничего против не имею. Развлекайтесь, бегайте на свиданки, разбирайтесь что и как. Не связывайте себе руки, как вон я связала. Парнишки-то симпатяги, верно, Дженайя? Тебе который понравился? Я для тебя выбираю кудлатого. Видела, как он тебе махал.

Папуля смотрит на маму и качает головой.

– Пошел я отсюда, – бормочет он, вылезает из кресла и прихватывает тарелку.

Мы с Дженайей переглядываемся – мы уже расписали свою будущую жизнь, и новоприбывшие в нее не вписываются. Получив диплом, она пойдет преподавать, снимет себе в Бушвике отдельную квартиру. А я поступлю в Говардский университет, жить буду там, в общежитии, где можно вытянуть руки-ноги, не заехав при этом младшей сестричке по голове. Как доучусь, у меня тоже будут работа и квартира. Бойфренды и мужья в наш сценарий не вписываются. Так что я говорю:

– Меня эти парни не интересуют, Мадрина. Я поступлю в университет и пойду работать – и не нужны мне никакие инвесторы.

Папуля появляется из кухни, где перемыл часть посуды, подходит ко мне, награждает неловким тычком.

– Молодец, дочка! Имеешь свое мнение.

– Так кому достанутся парни, Мадрина? Нам с Кайлой? – спрашивает Лайла. С нее станется. Лайла у нас до мальчиков сама не своя.

– Эй, притормози, Ракета Бенитес! – осаживает ее Мадрина. – Вставай в очередь вслед за Марисоль. А малышка Кайла следующая за тобой.

– Получается, я не смогу выйти замуж раньше Марисоль? – огорчается Лайла. – Да ты на нее посмотри, Мадрина! Мне сто лет ждать!

– Да, верно. И есть два подхода к институту брака, – заводит Марисоль, и по комнате прокатывается вздох, потому что сейчас она начнет сыпать фактами, цифрами и статистикой – всем тем, что связано с любимой ее вещью на свете: деньгами. – Либо брак – это ложное представление о том, что любовь вечна, и тогда женщина попадает в финансовую зависимость от мужа; либо получается, что два дохода лучше одного. Любовь – абстракция. А вот деньги – нет.

– Ха! Вот эта точно выйдет замуж по расчету, – определяет Мадрина. – Складывай яйца в эту корзину, Бени.

– Да ладно! – наконец вступает в разговор Дженайя, дождавшись, когда все умолкнут. – Так выглядит будущее, Мадрина. Мы все думаем про карьеру, цели, преодоление препятствий. И – да, Марисоль: про деньги мы думаем тоже!

– Сперва карьера, потом семья! Прямо как у гринго?

– Нет, Мадрина, – поправляю я ее. – Не как у белых. А как… у женщин! У всех женщин!

– Например, у Бейонсе или Дженнифер Лопес, – поясняет Дженайя.

– Лапушка моя, – восхищается мама, улыбаясь и склоняя голову набок. – Всего год в колледже проучилась, а уже думает, что самая умная.

Лицо у Дженайи вытягивается, я вижу, что ее это задело. На данный момент моя старшая сестра – самый образованный человек в нашем семействе, она первой получит четырехгодичное высшее образование.

Мама родила Дженайю, когда была совсем молодой, после этого отучилась всего пару семестров, а потом бросила учебу, потому что забеременела мной. Папа закончил двухгодичный курс в местном техникуме, получил диплом и страшно этим гордится. Поженились они очень, очень рано. И – спасибо «лос эсперитос», как выразилась бы Мадрина, – до сих пор неплохо друг к другу относятся. А когда-то относились не просто неплохо. Собственно, их любовь и сейчас никуда не делась.

Знаю я об этом потому, что, пока мы треплемся в гостиной, папуля моет посуду, наводит порядок на кухне, приносит маме стакан воды, забирает у нее пустую тарелку. Некоторые мужчины из нашего квартала – Боббито, Уэйн и Эрнандо – вечно его дразнят подкаблучником. А я-то знаю, что такие мелочи он делает всю свою жизнь. И в глубине души сознаю, что такая любовь – большая редкость.

Пока мама с Мадриной чешут языками, я киваю Дженайе. Она встает, идет вымыть свою тарелку, а потом выскальзывает за дверь. Я не свожу глаз с близняшек – они заметят первыми. Но они закопались в телефоны – видимо, просматривают свои бесконечные селфи. Выждав пару минут, я на цыпочках пересекаю небольшую гостиную и тихонько прикрываю за собой дверь.

Дженайя поджидает меня в коридоре. Мы ухмыляемся друг другу.

– Доброго вам вечера, дамы, – раздается со второго этажа, и мы обе вздрагиваем.

Смотрим вниз через перила – и видим в последнем лестничном пролете здоровенную башку Колина. Мы с Дженайей одновременно вздыхаем и закатываем глаза.

– А еще скажу, что выглядишь ты супер, Дженайя, – добавляет Колин, подходя к нашей двери.

– Да ладно тебе, – отвечаю ему я.

Но он меня будто и не видит, двигает прямо к сестре. Берет ее руку, целует – прикидывается джентльменом, а не похотливым придурком, каким является на деле.

Колина мы знаем всю жизнь, потому что он племянник Мадрины. А поскольку своих детей у Мадрины нет, она вроде как усыновила Колина – даже говорит, что оставит ему дом в наследство. Каждое лето он по многу недель проводит с ней, рядом с нами. Пока мы были мелкими, Колин был нам за этакого старшего брата. Охотно играл с нами в «чепуху», кем надо, тем и прикидывался: монстром, чупакаброй, пожирателем смерти – и гонялся за нами по парку Марии Эрнандес. Но три лета назад ему стукнуло восемнадцать, он окончательно переехал к Мадрине и с тех пор понемногу нас достает – тем более что у него растет борода и сломался голос. Он перестал играть с нами в игры, а в один прекрасный день вручил Дженайе письмо, в котором признавался в вечной любви. С тех пор все стало как-то не так.

– С возвращением, Дженайя, – говорит он вкрадчиво и смотрит на нее щенячьими глазами.

Дженайя выдергивает руку и качает головой.

– Давай быстрее, а то там все съедят.