Если бы только люди понимали, какая война происходит в голове и душе ребенка в такой ситуации, думаю, они бы попытались объяснить мне больше, чем объясняли тогда.

Осенью, когда мне было семь лет, мы вернулись в Нью-Йорк, в дом на 61-й Восточной улице, в двух кварталах от тетушки Бай, жившей на пересечении Мэдисон-авеню и 62-й Восточной улицы. Мама купила этот дом и навела в нем порядок. С ней была маленькая дочь дяди Теда, Элис, и той зимой состоялось наше первое настоящее знакомство. Элис уже казалась намного старше и умнее, и я всегда ее побаивалась, хотя и восхищалась, и даже когда мы подросли, ничего не изменилось, ведь она стала «Принцессой Элис» в Белом доме.

Той зимой мы подружились с юным Робертом Манро-Фергюсоном – молодым человеком, которого старший брат отправил из Англии в Америку, чтобы тот проложил себе дорогу в мир. Мои родители были знакомы с его старшим братом Рональдом (впоследствии лордом Новаром) и с тетушкой Бай. Мальчика приняли в ее дом, устроили в офис Дугласа Робинсона, и так он стал дорогим и близким другом всей семьи.

Вечерами мою маму всегда сопровождали трое детей. Мой младший брат Элли обожал ее и был настолько хорош, что его никогда не приходилось ругать. Малыша Холла все называли Джошем, и он был слишком мал для всего, кроме сидения на коленях с довольным видом. Я ощущала любопытный барьер между собой и этой троицей. Мама прилагала огромные усилия, воспитывая меня: читала мне книги и заставляла рассказывать стихи, учила меня после того, как мальчики уходили спать, и я до сих пор помню, как стояла в двери, частенько держа палец во рту, и слышала мамин голос: «Заходи, старушка». Если в этот момент с ней рядом кто-нибудь находился, она иногда поворачивалась и говорила: «Такая забавная девочка, такая старомодная, мы постоянно зовем ее “старушкой”». От стыда мне хотелось провалиться под землю.

Внезапно все изменилось! Нас, детей, увезли из дома. Я уехала погостить к крестной маме, миссис Генри Пэриш, а мальчики поехали к маминой тете, миссис Ладлоу. Бабушка покинула свой дом и семью, чтобы ухаживать за моей мамой: она заболела дифтерией, а тогда еще не было антитоксина. За папой послали человека в Вирджинию, но он приехал слишком поздно. В те дни дифтерия быстро справлялась со своей задачей.

Помню, как стояла у окна, когда кузина Сюзи (миссис Пэриш) сообщила мне, что мама умерла. Это было 7 декабря 1892 года. Смерть ничего для меня не значила, и один факт перекрывал все остальное. Мой папа вернулся, и вскоре я должна была его увидеть.

Позже я узнала, какой трагедией для него было это событие. Он понял, что никогда не возместит маме годы печали, которые навлек на нее. Она оставила меня с братьями на попечение своей матери, и у папы не осталось ни жены, ни детей, ни надежды.

Теперь я понимаю, какие перемены это означало для семьи бабушки Холл, и восхищаюсь добротой двух моих дядей и двух тетушек, которые все еще жили в бабушкином доме, ибо ни единым словом или поступком никто из них не заставил нас почувствовать себя чужими.

После того как мы устроились, ко мне приехал папа, и я помню, как спустилась в темную библиотеку с высокими потолками на первом этаже дома на 37-й Западной улице. Отец сидел на большом стуле, одетый во все черное, и выглядел очень подавленным. Он протянул руки и прижал меня к себе. Потом он начал объяснять мне, что мамы больше нет, что она была для него целым миром, а теперь у него остались только мои братья и я, что мои братья еще очень маленькие и что мы с ними должны держаться друг за друга. Когда-нибудь мы с папой воссоединимся, будем путешествовать вместе и делать много замечательных вещей, которых я с нетерпением ждала от будущего.

Почему-то в моем воображении всегда были только я и папа. Я не понимала, будем ли мы воспитывать моих братьев, или же они отправятся в школу, а потом станут независимыми.

В тот день появилось ощущение, которое никогда меня не покидало, что мы с папой очень близки и когда-нибудь у нас будет своя жизнь. Он попросил меня почаще писать ему, быть хорошей девочкой, не доставлять хлопот, усердно учиться, вырасти женщиной, которой он сможет гордиться, и обещал приезжать ко мне, когда сможет.

Когда он ушел, я осталась совсем одна, храня наш секрет взаимопонимания и привыкая к новому образу жизни.

Мои братья жили в комнате с Мадлен, а мне досталась маленькая спальня в холле рядом с ними. Я была достаточно взрослой и могла о себе позаботиться, правда по вечерам мне приходилось расчесывать волосы. Меня сопровождали, водили на занятия и любые послеобеденные мероприятия гувернантки – служанки из Франции и Германии. Из-за меня они с ног сбивались и всегда пытались поговорить со мной, а я хотела, чтобы меня оставили в покое, позволили жить в придуманном мире, где я буду главной героиней, а папа – главным героем. Я удалялась в этот мир, как только засыпала, и пряталась там, когда гуляла или когда мне кто-нибудь надоедал.

Я была здоровым ребенком, но время от времени зимой у меня болело горло и развивался тонзиллит, поэтому холодные ванны стали ежедневным утренним ритуалом – и как же я ловко выкручивалась, чтобы не принимать эти ванны! Мадлен не всегда была рядом в этот момент, из-за чего в воду попадало больше кипятка, чем нужно.

Бабушка хотела, чтобы я учила французский. Отец мечтал, чтобы я занялась музыкой. До восемнадцати лет я развивала свою музыкальную сторону, но никто и никогда не тренировал мой слух! Наблюдая за игрой тети Пусси, я научилась наслаждаться музыкой. Тетя была очаровательным, прекрасным созданием, а ее игра – одной из незабываемых радостей моего детства.

Я бы все отдала, чтобы стать певицей. Мне казалось, что так можно доставлять людям массу удовольствия и – да – получать внимание и восхищение! Все свое детство я мечтала именно о внимании и восхищении, потому что мне довольно четко дали понять, что в моей внешности нет никакой изюминки.

Вспоминая этот дом на 37-й улице, я понимаю, как по-разному в те дни протекала жизнь в Нью-Йорке. В городе было несколько больших и красивых зданий, по большей части на Пятой авеню. Мэдисон-сквер все еще был почти полностью жилым районом, а с 14-й по 23-ю улицу располагалась коммерческая зона.

На улицах не было автомобилей. Их место занимали лошади и шикарные экипажи. На Пятой авеню трудились омнибусы, а по другим авеню и перекресткам ходили конки. Пролетные дрожки и двухколесные экипажи в те времена выполняли роль такси.

Наш старомодный дом, отделанный темно-коричневым песчаником, как и все другие дома в переулках, был довольно большим и уютным, с высокими потолками. В его темном подвале располагались служебные помещения с такими условиями труда, которые сегодня никто в своем уме не стал бы терпеть. Прачечную освещало единственное маленькое окошко с видом на задний двор, и, конечно же, у нас не было электричества. Современным наш дом делал проведенный газ!

В комнате для прислуги не имелось вентиляции и удобной мебели. Их ванная комната находилась в подвале, так что в каждой крошечной спальне стояли таз и кувшин.

У нас работали повар, дворецкий, горничная, которая также была служанкой моих юных тетушек, и прачка. Семья состояла из моей бабушки, Пусси и Мод, которая была самой младшей до нашего приезда, Валли – моего старшего дяди – и временами Эдди, который был примерно на два года младше. Эдди предпочитал кочевой образ жизни и, насколько я помню, однажды совершил долгое путешествие в Африку.

В этот дом я переехала вместе с двумя младшими братьями и их няней.

Бабушка казалась мне очень старой дамой, хотя теперь я понимаю, что она была еще совсем молодой. Она почти все время проводила в своей спальне и спускалась вниз, когда к ней приходили гости. Их она принимала в гостиной с массивной мебелью, покрытой позолотой и обитой голубым дамаском. Ее дочери заняли библиотеку, которая представляла собой большую переднюю комнату, где стояло пианино, а большой эркер с выходом на улицу впускал в помещение много света.