Но убийце все сошло с рук. Несмотря на все усилия Дона. И усилия Дона были чертовски обширными. Он оставил за собой след из тел, отметив самое кровавое время в истории семьи. Мои руки были пропитаны им. В то время я был рад выполнять эти задания. Я не мог делать ничего другого, кроме как убивать.

Все, кого мы убили, были невиновны. В этом конкретном преступлении. Они, конечно, не были невиновными в широком смысле этого слова. Я знал, что Винсенция до сих пор преследует мысль о том, что убийца Изабеллы все еще разгуливает на свободе. Он нес это с собой, как тяжесть, вину за смерть своей дочери, даже не имея возможности отомстить за нее.

Однако это никак не повлияло на управление семьей. И не разрушило брак.

Каталано знали, что лучше этого не допускать.

Нельзя рассыпаться на части даже после самых глубоких порезов. Нужно зашить рану и разорвать мир на части. Нужно, чтобы все знали, – Дон несокрушим.

Даже за семьдесят Дон все еще выглядел хорошо. Его волосы были в основном седыми, но с драматическими проблесками черного, зачесанные назад на затылке. Тяжелый лоб, глаза, которые смотрели на тебя и видели насквозь все дерьмо. Он все еще носил костюм, униформу Дона, хотя и был в отставке. Он ежедневно тренировался и таскал с собой чертову кучу мышц. Он боксировал с местными ребятами в спортзале, два раза в неделю.

Он выигрывал каждый спарринг.

Да, он все еще был грозен. Но он устал. Это видел только я, потому что хорошо его знал.

— Дон, — поприветствовал я, вставая и быстро идя, чтобы пересечь комнату и обнять его, поцеловав по разу в каждую щеку.

— Mio figlio{?}[«сын мой»], — пробормотал он, сжимая мои плечи.

Несмотря на то, что я больше не был потерянным, злым ребенком, я все еще чувствовал утешение от присутствия этого человека, от того, как он обращался со мной, будто я его сын по крови.

После смерти Изабеллы я предполагал, что меня вышвырнут на обочину, думал, что это лучший сценарий. Сначала я был уверен, что меня убьют из-за подозрений в смерти Изабеллы. Дерьмовые копы были уверены, что это сделал я. Но Дон даже не подумал об этом. Не слушал эти обвинения.

Изабелла была единственной, кто связывала меня с семьей, и я был уверен, что ее отец просто терпел меня ради обожаемой дочери.

Произошло обратное. Каталано прижали меня к себе, ясно дав понять, что у них нет намерений вышвыривать меня на обочину. Они привели меня в лоно церкви. Дали мне дом. Семью. Как это было с бесчисленным множеством других молодых мужчин и женщин за последние два десятилетия.

Они не были гребаными святыми. Став частью семьи, обрекаешь себя на жизнь, полную преступлений и насилия.

Всякий раз, когда популярная культура изображала людей в мафии, они обычно изводили их моралью, борясь с каким-то экзистенциальным кризисом, связанным с тем, как они зарабатывали свои деньги. Это было сделано исключительно для того, чтобы сделать их более симпатичными. Чтобы заставить аудиторию болеть за них. Общественность действовала под предлогом того, что им нужен герой. Им нужен был кто-то хороший, даже если они совершали ужасные поступки. Глава мафии сидел в кабинете психотерапевта, рассказывая о своих страхах и прочей херне. Но проблема была в том, что это полная чушь.

Люди изначально были злыми. Жадными. Похотливыми. Мстительными. Насильственными. Известная поговорка гласила, что внутри каждого человека живут два волка, ужасный и великий. Все были одинаковы. Все зависело от того, какого волка они кормили.

У меня был только один волк.

И он был сыт.

Без этой жизни я бы оказался в тюрьме или умер. Для меня не было другого конца. Теперь я стал богаче и одним из самых влиятельных людей в стране.

Теперь у меня есть Сиенна.

— Выпить? — предложил я, кивнув на бар в углу. Который был здесь с тех пор, как я себя помнил.

Я ничего не изменил в офисе.

Даже портрет Изабеллы, который разрывал меня на части каждый раз, когда я на него смотрел. У меня вошло в привычку не обращать на него внимание, притворяясь, что она не смотрит на меня, когда я принимал решения покончить с жизнью, когда я жестоко убивал людей в этом самом офисе за то, что они перешли мне дорогу. Я держал ее там, чтобы напомнить себе, – я убил мальчика, который любил ее, и если бы она была жива сейчас, ей бы стало противно то, во что я превратился.

— Выпить? — повторил он. — Еще бы, — он взглянул на французские двери. — Но давай лучше выпьем снаружи.

Я ухмыльнулся, кивнув один раз. Отдавать приказы, принимать решения было для него естественным. Как и мой инстинкт подчиняться этим приказам. Он единственный живой человек, который мог сказать мне, что делать, даже если это просто просьба, где посидеть.

Я пошел открывать двери, впуская в комнату аромат роз. Любимые цветы Изабеллы. Вот почему они были посажены прямо перед офисом ее отца. Вот почему ее мать с любовью ухаживала за ними, не доверяя никому другому. По сей день София приходила два раза в неделю. Потом мы пили эспрессо и ели круассаны, которые она пекла. Обычная рутина. Я ей дорожил.

Я с благодарностью взял бокал, который мне протянул Винсенций. После этого дня мне чертовски хотелось выпить. У меня вошло в привычку всегда быть трезвым. Если бы кто-то употреблял алкоголь, чтобы притупить острые углы, которые приходят с этой жизнью, он бы умер от печеночной недостаточности еще до пятидесяти.

Несколько минут мы сидели в тишине, наблюдая, как солнце садится в небе, время от времени мелькая черными вспышками, – охранники патрулировали территорию. В любой момент вокруг дома всегда находилось шесть вооруженных до зубов мужчин. Даже несмотря на то, что в эти дни здесь был только я, и я сам мог защититься.

Они были здесь для виду.

Для того, кто не наносил ударов двадцать пять лет.

Но рана все еще кровоточила.

Я вспомнил, что здесь больше не только я. Сиенна теперь будет жить здесь, она, блять, никуда не уедет. В ней бушевал огонь. Борьба. Но этого недостаточно. Ей придется тренироваться.

С Феликсом.

Я больше никому не доверял.

— Я слышал, что тебя можно поздравить, — наконец заговорил Винсенций.

Я покачал головой. Даже выйдя на пенсию, этот человек оставался таким же проницательным, как всегда. Ничто не проходило мимо него. Даже вынужденная помолвка, которой не было и двенадцати часов.

Его тон был непроницаем. Хотя Дон был безжалостным, у него есть кодекс. Ни разу за то время, что я работал на него, я не видел и не слышал о том, чтобы женщину удерживали против ее воли. На этот счет существовали строгие правила. Правила, которые Дон соблюдал лично.

Он казался достаточно спокойным, дружелюбным, обычным человеком. Но это был навык, отточенный годами. Иногда семья предает. И нужно быть готовым вырезать их, как опухоль. Чтобы сделать это и добиться успеха, нужно держать их в неведении относительно ваших планов до самого конца.

Формально я теперь был главой семьи, но у Дона все еще оставалась власть. У него все еще было много преданных, любящих солдат, которые сделали бы для него все, что угодно. Может быть, даже убили бы нынешнего Дона.

Винсенций любил меня. Я это знал. Но в этом деле любовь не имела ничего общего.

— Уверен, что хочешь поступить именно так? — спросил он. И снова ничем не выдал себя.

Я вздохнул, делая глоток из своего бокала.

— Это единственный способ, — признался я.

Винсенций уставился на розы.

— Я знаю, — тихо сказал он. — Для тебя возможность иметь традиционный брак умерла много лет назад.

Это было настолько близко к признанию нашей общей боли, насколько он мог себе позволить. Никто из нас не говорил об Изабелле. Говорить о ней, о нашей боли – значит проявлять слабость. Мы не слабаки. Я знал, что он не забыл ее. Как он мог?

— Мы с Софией с нетерпением ждем встречи с ней, — продолжил он, прочистив горло. — Я думаю, что ей понадобится некоторое время, чтобы… приспособиться.

Я усмехнулся его эвфемизму.