Мне хотелось сопротивляться. Кричать, что у него нет власти приказывать мне. Но я оказалась на стуле перед тем, как поняла, что происходит. Жидкость вина скользила по моему горлу, прежде чем я осознала, что моя рука обхватила бокал.

Лукьян пристально наблюдал за мной, не сводя глаз с моего горла, когда я сделала два больших глотка.

Вино было гладким. Слегка лесистым. И не очень приятным.

Я поставила бокал обратно.

— Где ты родился? — я задала вопрос, который уже несколько недель не давал мне покоя, вместо более насущного: «Где, черт возьми, ты был?»

Быстрая череда морганий с другого конца стола, была единственным показателем его удивления.

Он ответил не сразу. Конечно. Он взвешивал последствия того, что сказать. Выстраивал причины, по которым я задала этот вопрос. Подбирал, какую частичку себя откроет ответ на этот простой вопрос.

Я ждала.

— В место, которое больше не существует, — сказал он. — Мертвое место.

И снова я ждала.

Он заставил меня ждать.

— Он назывался Кадыкчан*. Теперь он называется «ничто», потому что это дом только для призраков.

Он снова сделал паузу, и я продолжала молчать, используя его собственную тактику, чтобы вытянуть из него информацию. Я даже не ожидала, что это сработает. Но можно же как-то застигнуть его врасплох.

— Сам город начинал свою жизнь как исправительно-трудовой лагерь, или скорее, тюрьма, — продолжал он. — Как и большинство в этой области. Сталин открыл его в 1930-х годах. Через него протекает река Колыма, а также есть доступ к месторождениям полезных ископаемых и золота. Кровь и смерть просочились в фундамент моей родины. Кадыкчан приветствовал своих жителей обещанием страданий. Традиция, которая продолжалась еще долго после того, как город перестал быть тюрьмой, — он отхлебнул из стакана. Вонзил нож в свой салат.

Я нет. Мои руки были сжаты в кулаки и лежали на бедрах. Я молчала. Я ждала большего. Отчаянно нуждалась в новых обрывках информации о том, как этот человек, с которым я оказалась в ловушке, стал монстром.

Он дал мне информацию в своей обычной Лукьяновской манере: какое-то научное объяснение истории.

— Место, которое было базой страданий для всех жителей Кадыкчана, шахта, была костяком общины до конца восьмидесятых. Советский Союз развалился. И пришел предвестник гибели. В тысяча девятьсот девяносто шестом году на шахте произошел взрыв, в результате которого погибли двадцать семь человек. Когда ушли последние жители, они буквально подожгли город, — листья салата хрустели в его закрытом рту. — Конечно, я уехал задолго до этого.

Я слушала историю города, очень похожую на воскресный вечерний выпуск новостей. Но с меньшими эмоциями.

— А как же твоя семья? — спросила я.

Он положил вилку.

— Элизабет, что даст тебе знание моего прошлого?

Я уставилась на него.

— Знание — это сила, — сказала я.

Он покачал головой.

— Сила есть сила.

Звон столового серебра по тарелкам заглушил рикошетирующую боль наших слов.

Его слов.

И я была единственным человеком, кто чувствовал боль от них.

Надо было обидеться на его нежелание открыться мне. Но обиднее, что он считает меня не настолько важной, чтобы делиться подробностями своей жизни и детства. Вот что больно. Наверное, это было почти так же ужасно, как и мое взросление.

— Мне любопытно, — сказал он наконец, разрывая нити гобелена*, который я пыталась выстроить в своей голове. — Почему ты оставалась со своей семьей и позволила им насильно выдать тебя замуж, — он сделал паузу, и я позволила его словам и сопровождающему их тону пронзить мою кожу. — Я предполагаю, что у тебя не было того же самого… состояния, как сейчас? Это результат твоей процедуры?

Я проглотила ком в горле.

— Процедуры, — повторила я. — Да, — сказала я, обдумав множество других вещей, чтобы ответить на это. — Агорафобия развивается от сильной эмоциональной или физической травмы. Это появилось после той самой… процедуры.

Он не клюнул на приманку и не вздрогнул от моего тона. Он ждал. Он задал мне вопрос и ждал ответа. Мне очень не хотелось отвечать и давать ему больше примеров того, какая я жалкая.

— Ты хочешь спросить, почему я не убежала? Не попыталась? — наконец сказала я.

Он коротко кивнул.

— Возможно, институционализация*, — ответила я. — Моя тюрьма была моим домом так долго, что я не знала ничего, кроме решеток, — я сделала паузу, делая глоток воды, несмотря на то, что было очень трудно глотать. — Или более точный и упрощенный ответ на твой вопрос — тот, который ты уже знаешь. Трусость.

Он не двигался.

— Было бы здорово, если бы я набралась сил, чтобы бороться за свою жизнь. Но это не реально. Герои и храбрость — это для кино, для фантастики. В реальности ты либо трус, либо злодей.

Он не произнес ни слова. Мы продолжали делать вид, что едим.

Я решила, наконец, ухватиться за это вымышленное мужество.

— Где ты был?

Он ответил не сразу. Это было бы слишком просто. Он не собирался давать мне что-либо легко, я поняла это.

— Ездил по контракту, — легко ответил он.

Я ждала продолжения. Больше он мне ничего не сказал.

— Убивал кого-то, — уточнила я.

Он кивнул.

— Кого?

Его глаза встретились с моими.

— Разве это имеет значение? Тебе не интересен сам человек, тебе интересно само действие, да?

Я прикусила губу. Он наблюдал за мной. Сосредоточенно. Так сильно, что желание, которое я пыталась подавить с той минуты, как вошла в комнату, подпрыгнуло у меня в животе. Мое сердце забилось быстрее. Дыхание стало поверхностным.

— Нет, — сказала я сквозь волны своего желания. — Нет, я так не думаю. Я с самого начала знала, кто ты и что ты.

Его глаза впились в меня.

— Ты убиваешь женщин? — спросила я дрожащим голосом.

Он даже не моргнул.

— Я не делаю различий между полом, расой или религией.

Я издала звук, похожий на фырканье.

— А, так ты либеральный киллер.

— Тоже самое, что заключать контракты с женщинами, которые заказывают убить мужчин, — сказал он. — Думаешь, женщины слабее? — он покачал головой. — Я знаю, что ты в это не веришь, потому что сидишь передо мной. Человек, который прошел через все, что ты пережила, скорее всего, давным-давно проглотил бы пулю. Так что это не твой аргумент.

Я моргнула от почти комплимента. Он не считал меня слабой и жалкой, в чем я была так уверена несколько минут назад, когда он спросил, почему я не сбежала.

— Они… они… — я поперхнулась. Лукьян ждал. — Они были красивыми?

Он поднял бровь.

— Некоторые. В особенности. Почти все они были достойными порицания людьми. Ну, то, что ваше общество сочтет предосудительным. Я не судья и не присяжный, а всего лишь палач, — его глаза не отрывались от моих. — И самые красивые были те, у кого больше всего ран на душе, — он отхлебнул из стакана. — Но, как я уже сказал, это не моя область знаний, — он поставил стакан на стол, встал и подошел ко мне. — А почему их физические качества тебя волнуют, солнышко? — никто другой не заметил бы крохотного смягчения в его тоне — я едва заметила, но оно было.

Он резко дернул мой стул назад, поворачивая его перед собой.

— Потому что, — прошептала я. — Ты коллекционируешь красивые мертвые вещи. Они важны для тебя.

Его руки легли на мои колени, с силой раздвигая их.

— Нет, я коллекционирую уникальные мертвые вещи, — пробормотал он. — Совсем недавно появилась одна совершенно бесценная вещь. Не совсем живая, но…

— И не совсем мертвая, — прохрипела я.

— Вот именно.

Он чувствовал, что я хотела. Его возбуждение, давящее на брюки, показывало, что хотел он.

Я хотела. Мне очень этого хотелось. Моя кровь умоляла вместо меня.

— Есть еще одна проблема, — заметил он.

— А… дети? — выдохнула я.

Эти слова отрезвили меня. Невинные чистые существа, которые не дороже долларов на счетах, не дождались своего будущего… Их просто уничтожили.