Не спасло бы, нет. То, как он видел произошедшее, исключало всякую вероятность спасения. Меддем Зарат хотел получить ответ на исходе третьего дня, а ответ этот никто дать не смог бы.

Кроме, наверное, Лайлина. Странное дело, но, как ни воскрешал Ати в памяти лицо дяди, не мог вспомнить ничего, кроме грязной ткани и наслоения язв. Даже глаза не смотрели на него из прошлого, хотя силе этих глаз он подчинился не раз. И все-таки безликий человек, навязавший ему свою последнюю волю, такого исхода не ждал.

Ати не знал, откуда в нем это чувство, но чувство жило, а он привык верить себе. Лайлин, без сомнения, пришел в дом брата не просто так и не просто так послал племянника к Меддему Зарату, но задумка его, в чем бы ни состояла, не удалась.

Разочарование чужим обманом тяготило Ати, но не отравляло. Чтобы мучиться предательством, нужно предавшего знать. Нет, не это гнело его, не это делало голову тяжелой и пустой. Зарат.

Он не сумел бы сказать, какой именно кары ждет от бальзамировщика. Понимал только, что она непременно настигнет, и не только его одного. Понимал и что ничего не сможет предпринять, дабы беду отвратить. Сделает ли Меддем Зарат, не получив ответа, его одним из своих слуг? То, что казалось раньше страшным, но скрывалось завесой сомнения, теперь зияло многозубой гибельной пастью. Раз встал и ушел дядя, раз так спокойно принял эту возможность Зарат, значит, слухи были правдой. Он действительно мог обращать смерть вспять.

И уж точно были правдой другие слухи, согласно которым обмана в делах он не прощал никому.

Если бы существовал только способ… Но способа не было.

Не видя выхода, однако, Ати не мог по-настоящему прочувствовать его отсутствие. Все было словно бы сном. И созвучно этому ощущению в сон его стало клонить. Так тепло было вокруг, так успокаивающе перешептывались редкими тайнами листья, так хотелось все случившееся забыть. Он вздрогнул, но на мгновение почти что уснул.

Дерево, под которым Ати сидел, отец привез с родины и любил говорить об этом. Было такое оно в саду не одно, но прочие прибыли из разных мест. В разных местах побывал и Лайлин, хотя отказался от судьбы торговца. Чем же он занимался, какое выбрал себе ремесло? Ати теперь услышал достаточно, чтобы предчувствовать правду, но что она давала ему? Только еще больше вопросов.

Что-то наверняка знала мать. Судя по словам, которые недавно произнесла. Ей было, может, известно больше, чем отцу, потому что тот, как понимал теперь Ати, из глубин своего жизнерадостного, целеустремленного характера просто не желал видеть неподходящих вещей. Болус Кориса не называл бы брата исследователем и путешественником, если бы его осуждал.

Другое дело — мать. Та держала суть вещей цепко.

Движимый внезапным порывом, Ати встал. Лабиринтом дорожек прошел через сад, но перед домом остановился. И все-таки попытаться стоило. Воодушевив себя, он, впрочем, храбрости не испытывал. Как дядя в тот первый день, Ати не сразу переступил полосу железа на входе. И точно так же — все-таки переступил.

Коридор встретил его прохладным безмолвием. Дюжина человек состояла при доме, но ни один не пожелал своим присутствием нарушить неловких размышлений хозяина. Ати был и доволен этим, и опечален. Участие помогло бы ему.

Приблизившись к лестнице, некоторое время он стоял у подножия. Потом, одним слитным движением, поднялся наверх. Но там, у самой арки, встретил старшую из служивших матери девушек. Та подняла подведенные золотом глаза и заступила дорогу.

— Госпожа сказала, что не готова сегодня никого принимать.

Ати сумел удержать лицо. Кивнул, развернулся и проделал по лестнице тот же путь — уже вниз. Этого в глубине души он и ждал, и все-таки надеялся ошибиться. Напрасно. Ты взял на себя ответственность, ты и неси. И с этими словами он был согласен, но никогда прежде не нуждался в совете настолько.

Спустившись, он одну долгую секунду видел в проеме кухонных помещений Ашту. Та поджала губы, сказала что-то неслышное, будто в осуждение, и ушла. Ати снова остался один. Но это обманчивое одиночество давило на него, и грызла потребность в движении. Любое действие стало бы подменой того, недостижимого, и все-таки он пошел в свои комнаты, сменил одежду. Пригладил растрепавшиеся волосы, завязал кушак. А потом вышел из дома — и дальше, на улицу.

Привратник, которому молчание совсем не шло, поспешно выпустил его.

В послеполуденные часы Силац пустел, но Ати и не хотел окунаться в тесное многолюдие. Главным для него было просто идти. Это, тем не менее, требовало цели. И цель он себе дал, подсказанную прошлым. Вниз по склону, потом направо: он направился к храму, где так часто бывал еще три года назад.

Со светлыми помещениями его пристроек Ати отождествлял покой. Покоя он и хотел, больше, чем чего-то другого. Пусть теперь он уже не мог попасть в некоторые комнаты, храм оставался для него местом, где было по-настоящему хорошо.

Он не собирался заходить внутрь, впрочем. Человек, который научил его собирать шепти, умер, а с теми, кто остался, Ати мог быть приветлив, не больше. И все-таки он долго стоял во дворе, глядя на белые здания, среди которых вверх возносилось одно. Ступени и своды, статуи четырех меньших божеств, хранивших двери, ведущие к высшей благодати: в этом мире и в том.

Немного успокоенный, Ати двинулся дальше, уже без всякого направления. Фер-Сиальце был городом, по которому приятно гулять. Он раскинулся широко и, хоть хранил в себе достаточно опасных мест, Ати знал границы, за которые не стоило заступать.

Так истратился час или два.

И на какой-то момент ему показалось даже, что наваждение отступило. Что он может просто идти, как любил ходить прежде, что ничего этого не было. Не приплывал в город Лайлин, не завещал своих тяжелых тайн, не вовлекал в них Меддема Зарата. И Зарат тоже не являлся, эти тайны — часть их, — раскрыв. Но ощущение было ложным. Так добивался Ати краткого мига забвения, и так горько оказалось попрощаться с ним навсегда. Знание похоронило его под собой, стало крепчайшей из могильных плит.

Выйдя на улицу, ведущую к дому, он, впрочем, смирился; куда больше, чем когда пустился отсюда в бегство. Но решения не нашел. Больше того — со всей безысходностью знал, что найти его невозможно.

Тогда-то и плеснуло по краю зрения черно-красным. Из тени проулка кто-то метнулся к нему. Ати застыл.

— Да где же ты пропадаешь? Столько времени жду!

Кара, вспомнил он, Карраш. Сколько осуждения было в ее словах. Но Ати слишком волновало другое, чтобы испугаться по-настоящему.

— Чего ты хочешь? — спросил он, сверлимый недовольным угольным взглядом.

Карраш передернула плечами и вся словно бы вытянулась. Достаточно, чтобы достать ему до плеча.

— Господин Зарат поплывет с тобой в Дош. Он снарядил судно, «Осенний цветок». Будь в порту до заката.

Но, передав поручение, уходить не спешила. Ати собрал достаточно храбрости, чтобы спросить:

— Зачем ему плыть?

Возможно, того Карраш и добивалась — а возможно, просто хотела увидеть, что он сможет сказать.

— Если господин Зарат взял работу, то должен ее закончить. Таков его долг. Не перед тобой, понятно. Перед другими.

Среди установившейся тишины Ати кивнул не сразу. Она рассмеялась, блеснув ровной остротой зубов.

— Долгов он не любит. Ты видел насколько. Очень они его злят. Поэтому приходи. До заката, запомнил?

Ати кивнул еще раз, не вполне сознавая, что делает. Карраш, видимо, прекрасно это в нем поняла — и опять засмеялась. А потом развернулась и исчезла в проулке. Черно-красное беспорядочное ее одеяние какое-то время мелькало среди зелени, а потом пропало вовсе. Она возвращалась самым коротким путем.

Ати окинул взглядом ограду дома, ворота, которые никого не смогли удержать, и кликнул привратника.

Корабль отошел от пристани ровно в тот момент, когда солнце нижним своим краем коснулось залива. Точность редкая, но обещанная, на самом деле, не Ати: команда держала ответ перед другим человеком.