Йинка косится на меня – проверяет, на месте ли, слежу ли за ней. Она вспоминает, что, если выйти за рамки приличия, придется выслушивать мою хорошо отрепетированную лекцию «О моральных принципах и культуре в больнице Святого Петра». Йинка растягивает губы в улыбке.

– Хорошо, сэр, анализ проводить не будем. Пожалуйста, присядьте. Я вызову вас, как только освободится доктор.

– Так он сейчас не свободен?

– Нет, сэр. К сожалению, вы опоздали, – Йинка смотрит на часы, – уже на сорок минут, поэтому вам придется ждать, когда у него появится окно.

Мужчина резко качает головой, усаживается и поднимает глаза к телевизору. Через минуту он просит включить другой канал. Йинка бормочет ругательства, а заглушают их только радостные детские вопли из игровой да ропот футбольного комментатора по телевизору.

В Айюлиной комнате гремит музыка. Она слушает I Wanna Dance with Somebody Уитни Хьюстон. Что-то мрачно-жаждущее, вроде песен Браймо [7] или Лорд [8], подошло бы ей больше, чем музыкальный эквивалент пакетика «Эмэндэмс».

Хочется под душ, хочется смыть запах больничного дезинфектанта, но я открываю дверь в комнату сестры. Айюла мое присутствие не чувствует: она стоит ко мне спиной, резко качает бедрами из стороны в сторону и скользит босыми ногами по белому ковру, делая разные шаги. Ритмичными ее движения не назовешь – так танцует человек, не скованный ни публикой, ни застенчивостью. Несколько дней назад мы скормили труп морю, а сегодня, пожалуйста, Айюла уже танцует.

Я прижимаюсь к дверному косяку, смотрю на сестру и безуспешно пытаюсь понять, как работает ее голова. Для меня Айюла так же непостижима, как затейливая графика на стенах ее комнаты. Айюла встречалась с художником, который покрыл отштукатуренные стены жирными мазками черной краски. Изысканной комнате с белой мебелью и мягкими игрушками графика не подходит совершенно. Лучше бы он ангела нарисовал или феечку. Своим щедрым подарком и талантом художник явно надеялся застолбить себе место в Айюлином сердце или как минимум в ее постели, только вот ростом он не вышел, а зубы у него едва помещались во рту. В награду Айюла погладила его по голове, купила ему банку колы – и все, привет!

Она начинает подпевать и страшно фальшивит.

– Айюла! – зову я, прочистив горло.

Не прерывая танца, она поворачивается ко мне и расплывается в улыбке.

– Как дела на работе?

– Нормально.

– Класс. – Айюла колышет бедрами, сгибает ноги в коленях. – Я тебе звонила.

– Я была занята.

– Хотела приехать к тебе, чтобы мы вместе сходили на ланч.

– Спасибо, но ланч у меня обычно прямо в больнице.

– Ага.

– Айюла… – вкрадчиво начинаю я.

– М-м-м?

– Давай я нож заберу.

Танец замедляется, пока не остаются лишь покачивание корпусом и редкие взмахи руками.

– Что?

– Говорю, давай я нож заберу.

– Зачем?

– Ну… Он тебе не нужен.

Айюла обдумывает мои слова. Обдумывает не дольше, чем горит спичка.

– Спасибо, но нет. Я лучше оставлю его у себя. – Айюла ускоряет свой танец и, кружась, отворачивается от меня. Нужно попробовать другую тактику. Я беру ее айпод и уменьшаю громкость. Айюла поворачивается ко мне с недовольным видом. – Ну что такое?

– У себя нож держать не стоит. Вдруг полиция с обыском к нам нагрянет? Лучше в лагуну его брось – так меньше шансов, что тебя поймают.

Айюла скрещивает руки на груди и прищуривается. Мы буравим друг друга взглядами, потом она со вздохом опускает руки.

– Кореде, этот нож мне очень дорог. Это все, что у меня от него осталось.

Кто-то другой, может, и поверил бы ее сантиментам, но меня таким спектаклем не проведешь. Способна ли Айюла на настоящие чувства – еще большой вопрос.

Интересно, где она прячет нож? На глаза мне он попадается только вонзенным в окровавленное тело, а порой я и такие моменты пропускаю. Почему-то не верится, что Айюла решилась бы орудовать другим ножом. Кажется, на убийства ее толкает конкретно этот нож. Хотя что тут невероятного? Кто сказал, что у предметов не может быть собственной воли? Или что предметом не управляет воля его прежних хозяев?

Нож Айюла унаследовала от него (под «унаследовала» я подразумеваю «забрала себе, прежде чем его тело остыло в могиле»). Желание забрать его вполне понятно: тем ножом он очень гордился.

Хранил он его в ножнах, запертым в ящик стола, но, когда приходили гости, непременно доставал, чтобы похвастаться. Держа изогнутое девятидюймовое лезвие кончиками пальцев, он демонстрировал черные загогулины, отпечатанные и вырезанные на светлой костяной рукояти. Как правило, показ сопровождался историей.

Иногда нож становился подарком Тома, однокашника по университету, в благодарность за спасение на море. Иногда нож превращался в трофей, отнятый у солдата, пытавшегося его им зарезать. Иногда – в его любимейшей версии – нож был памяткой о сделке, заключенной с шейхом. Сделка прошла так успешно, что шейх предложил ему на выбор свою дочь или нож, последнее творение давно умершего оружейника. У дочери один глаз видел хуже другого, поэтому он взял нож.

Для нас с Айюлой те байки были ближайшим подобием сказок на ночь. А как нам нравились моменты, когда он эффектным жестом доставал нож и гости испуганно шарахались! Он всегда смеялся, предлагая посмотреть нож поближе. Гости охали и ахали, а он кивал, упиваясь их восторгом. Потом кто-нибудь непременно задавал желанный ему вопрос «Откуда у вас этот нож?», и он выдавал байку в варианте, который считал самым подходящим для собравшихся.

После ухода гостей он доставал тряпочку, пузырек машинного масла и тщательно полировал лезвие, уничтожая воспоминания о тех, кто его касался. Я частенько наблюдала, как он выдавливает на лезвие несколько капель масла и растирает их аккуратными круговыми движениями. Других проявлений нежности я у него не видела. Он не спешил и едва замечал мое присутствие. Когда он поднимался, чтобы смыть масло с лезвия, я убегала. Ритуал чистки на этом не заканчивался, но мне казалось разумным унести ноги, пока у него не изменилось настроение.

Однажды, решив, что он поздно вернется домой, Айюла забралась к нему в кабинет и увидела, что ящик стола не заперт. Она вытащила нож, чтобы посмотреть, и заляпала его шоколадом, который перед этим ела. Он не задержался и застал ее в кабинете. Он выволок ревущую Айюлу за волосы, а когда подоспела я, толкнул ее в другой конец коридора.

Я понимаю, почему Айюла забрала нож. Доберись до него первой, я бы молотком его искорежила.

Может, она прячет нож под своей кроватью? Или в комоде? Или в гардеробной под стопкой одежды? Я обвожу взглядом комнату, а Айюла не отрываясь смотрит на меня.

– Ты ведь не собираешься пробраться сюда тайком и забрать его?

– Не понимаю, зачем тебе нож. Дома его держать опасно. Отдай его мне, так будет надежнее.

Айюла вздыхает и качает головой.

Ẹ̀FỌ́ [9]

Внешне на отца я совсем не похожа. Когда смотрю на маму, то вижу будущую себя, и ничего тут не изменишь, как ни старайся.

Мама в гостиной на первом этаже, устроилась на диване и читает книгу, выпущенную «Миллз и Бун» [10], – роман о любви, подобно которой ей не досталось. Айюла скрючилась в кресле рядом и что-то просматривает в сотовом. Я молча прохожу мимо них к двери на смежную кухню.

– Готовить будешь? – спрашивает мама.

– Да.

– Кореде, научи сестру! Как она станет заботиться о муже, если не умеет готовить?

Айюла надувает губки, но не отвечает. Вообще-то она не прочь заглянуть на кухню. Ей нравится пробовать все, что попадется на глаза.