Но один раз что-то случилось. На их общий день рождения их отправили на дачу, не спросив никого, хотят ли они, — а там разбирайтесь друг с другом, как хотите, у вас же полно друзей, ребятки. Мама с отцом в их квартире наклюкались с родственниками, а Богдан стащил водку у них, позвал друзей.

Он на слабо заставлял пить Натку, а ближе к вечеру они сели играть в бутылочку. Целоваться решили по-взрослому, и никто не пугался — Катька со своим взрослым парнем пробовала кое-что получше. Солнечный мальчик перецеловался почти со всеми девочками, раздаривая туманные улыбки каждой. Те расплывались, а Натка показывала рвотный рефлекс. Борька над ней смеялся, кладя руку ей на талию, которую она тут же скинула, а затем ещё и ногой потапталась по кисти, когда пошла выкурить сигарету. Он покричал, Богдан посмеялся.

А потом случилось кое-что непредвиденное. Богдан в очередной раз крутил бутылку, и горлышко указало вдруг на Натку, которая тут же замерла с сигаретой во рту. Богдан вырвал ее изо рта и спокойно докурил, глядя на ее злобную рожу. А все вокруг заржали:

— О-о, ребятки, ребятки, инцест! Кое-что интересное! Давайте-давайте, мы хотим извращения, епта!

Натка не помнит, кто начал первым. Она лишь помнит его взгляд и собственные мысли до. Взгляд насмешливо говорил: «Не посмеешь, ослица, тебе слабо, соплячка», а она думала: «Подавись, ублюдок». Это было словно войной, и никто не хотел проиграть.

Это всегда было войной.

Натка посмела.

У его языка и губ был слабый привкус табака (как и у её). Водка билась в голове, замедляя действие (она не умела — у него такой большой опыт), а его руки резко обвились вокруг ее талии и больно впились в ребра. Даже тут он умудрялся причинять ей боль — прикусывал губы быстро и жадно, сильно вылизывал языком её рот с напором и наглостью, а Натка только и могла открывать рот покорно и закрывать глаза, не зная, что делать. Сердце билось так сильно, что она испугалась, что сейчас умрет (только не на его глазах, пожалуйста), а Богдан дышал рвано и быстро.

Он не отпускал. Где-то на периферии звучали визги и писки, свисты, а Натка думала о том, что он делает всё слишком по-взрослому. Когда ей наконец удалось отстраниться, она с ужасом прижала руку к пылающим губам. Она хотела сказать: «Меня щас вырвет», вот только увидела его затуманенный беспомощный взгляд и не смогла.

Потому что противно не было.

— Фу, боже, они это реально сделали! — заорала Светка в отвращении. — Извращенцы! Гондоны! У вас родятся дети с двумя головами!

А потом начали орать просто все. «Извращенцы». «Выродки».

— Заткнитесь, суки! Замолчите! — орал в ответ Богдан, пытаясь их перекричать. Он ударил в лицо ржущего Борьку — первый серьёзный удар в его жизни кому-то, кроме его сестры. А Натка начала плакать. Богдан увидел это сразу и… И она не знала, как объяснить его взгляд. Словно среди хаоса он выцепил взглядом только её. Словно ничего не существовало — и впервые такой потрясенный, словно ему было больно тоже.

Богдан озверел. Он дрался направо и налево — правда, перевес был не в его сторону. Он выгнал их всех, достав ружьё отца, пока Натка, сжавшись в комочек, ревела в углу. Розовая девчонка. Снова. Утирая кровь с лица, он подбежал к ней, пытаясь что-то сказать, протягивая руки, но Натка, крича и вырываясь, захлебываясь в слезах («Что ты натворил, урод?!»), убежала наверх и заперлась в комнате.

— Извращенец, уёбок, не подходи ко мне! — орала она. Сотрясалась в рыданиях, пока он колотился к ней в дверь.

— Я не извращенец! И ты не извращенка! Здесь нет ничего плохого, понятно? — он орал тоже, и Натка впервые заметила, каким низким стал его голос. Взрослым.

А потом добавил уже тише, шепотом, прямо ей в дверь:

— Я не извращенец, понятно?

*

Лето проходило как-то чересчур быстро, и их снова вернули в город, пыльный и жаркий, где словно бы задыхаешься. Слухи об извращенцах достигли даже их двора, непонятно как, и Натка слонялась в одиночестве, а затем пряталась в своей комнате, запираясь от Богдана. Она каталась на велосипеде — быстро и яростно, чувствуя, как по щекам хлещет тёплый ветер, и это было лучшим ощущением в ее жизни. Она никогда не падала, но в тот день почему-то упала — споткнулась колесом о какой-то жалкий камешек, перелетела через руль. И вот она уже идёт домой, таща велосипед, с текущей кровью из локтя и коленки. Она так и не стала красивой и женственной, но слёзы скрывала превосходно.

Он был дома. И он не дал пройти ей спокойно, тут же жёстко схватил за больной локоть, отчего Натка зашипела, посмотрел яростно на раны и спросил:

— Что это? Как обычно, всё по пизде и через жопу, да, ишачка?

— Заткнись, урод!

Натка с ужасом обнаружила, что голос её дрожит, когда он без обсуждений кинул её на диван, достал зелёнку, перекись и бинты. Смотрел, сжав губы, щедро выливал зелёнку на раны и не дул на ранку, радуясь, что ей больно. И говорил:

— Ничего не умеешь! Ничего без меня не можешь!

— Да гори ты в пекле, ублюдок! Нахуй иди! — кричала в ответ Натка, не в силах сдерживать слезы от боли. Они слышались в её голосе и в глазах были видны, когда Богдан поднял голову и посмотрел как-то странно внимательно. Перевел взгляд на ее искривленные и красные от плача губы — даже не таился, наглец. Всё ему было можно. Как она его ненавидела!

И почувствовалось что-то необычное. Оно появилось тогда, после их дня рождения. От этого сбивалось дыхание, и от страха замирало всё внутри (страха непонятно чего и непонятно кого — но Натке было до трясучки с ним боязно). Потому что она знала, что он хочет её поцеловать. В такие моменты она начинала с ним драку — это было привычным и понятным. Она и сейчас ударила его кулаком по скуле, пнула ногой по его ноге. Она ждала, что он начнёт бить её в ответ, она ждала криков и злости.

И он начал. Схватил её за руки, завёл их за спину, пока она выла (она привыкла, привыкла, привыкла), опустил на диван, а сам прижался сзади, горячо дыша в шею. Странно загнанно и прерывисто. И у Натки всё замерло — вот оно. Вот оно, что пугало её так сильно, что хотелось сбежать на другой конец земли. Она только и могла повторять слабо, задыхаясь:

— Не смотри на меня так больше, не смей смотреть! Иначе я тебе яйца вырву!

Она не понимала, почему он не бил её.

А затем… затем ей показалось, что к шее словно прикоснулось маленькое солнышко — обжигающе-горячее и едва нежное. Его губы. Невесомо и едва-едва, но Натка почувствовала. Натка вся покрылась мурашками и перестала плакать.

— Дура. Дура-дура-дура.

Он выпустил её. Она, как обычно, сбежала.

*

Осень встретила холодом и дешёвыми сигаретами, за которые Натке мать давала по губам, но от которых так и не смогла отучить. А солнечный мальчик, всеми любимый и пример подражания Натки, испортился. Мальчик забросил книжки, скрипку, полюбил алкоголь и приходил избитый, в синяках, отчего мать пила валерианку и плакала. Натка тоже ангелом не была, но она не была хорошей и до этого, поэтому никто внимания и не обращал. А Богдан просто приводил в шок.

Он приходил поздно ночью. Тихо, родители даже не просыпались. Заходил к ней в комнату, пахнувший костром, сигаретами и дешевым пивом. Пьяный, шатающий и с очередным синяком. Он смотрел на неё непонятным сумасшедшим взглядом, поднимал ее с кресла (Натка только-только начинала понимать, насколько он сильнее её) и тыкал её пальцами в свои синяки. Говорил:

— Смотри, дура, всё из-за тебя! Ненавижу!

А потом прижимал ее тёплые руки к своим щекам, закрывал глаза и едва дышал, всё прижимаясь. Натка пугалась, глаза становились огромными-огромными, и она вырывалась.

Она стала от него запираться. Вот только он орал, стучался, кажется, ногами, и ей приходилось пускать его по ночам. В темноте она была смелее и могла его оттолкнуть. Но только не отталкивала, когда он ложился к ней в кровать, дышал хрипло в шею, вжимаясь всем горячим почти обнаженным телом в неё. И они оба дрожали. Тогда он шептал, хватаясь за ее запястья и задыхаясь: