========== Часть 1 ==========

Его всегда любили чуть больше, чем Нату.

Ей это никогда и не нужно было — да хоть подавитесь своим демонстративным безразличием в воспитательных целях. Если бы проклятые родственнички, что лебезят перед хитрым Богданом, также улыбались бы ей, трепля по щекам и приговаривая: «Какая невеста выросла!», она бы вздёрнулась — без вранья. Но только к Натке так и не подходит никто — всё больше сторонились, а Богдан со своей любимой кривой улыбочкой, за которой скрывал отвращение ко всему миру (уж она-то знала), наслаждался вниманием вовсю, как всегда, срубая выгоды. «Аленки» со сладкой фольгой, золотые монетки и чуть позже пятитысячные купюры (он никогда с ней не делился, этот жлоб), сначала нокиа, потом айфоны, самолётики на управлении, что в детстве отец так и не дарил ему (вот и радуется, как ребёнок — хотя им шестнадцать уже, казалось бы).

Наверное, его любили, потому что он болел астмой, точно. Натка не болела никогда ничем, даже ветрянкой, когда он, весь покрытый зелеными пятнышками (такое удовольствие было смеяться над ним), в их пять лет так старался её заразить, плюя в лицо и больно держа за руки, чтобы не вырывалась. Она стойкая, Натка. Выдержала даже в тридцатиградусный мороз под подъездом целый час в одной пижаме, когда мама выгнала её. Её никто не любил, но всем нравилось почему-то воспитывать.

— Богдан, зачем ты дерешься с сестрой? Она же твоя близняшка, твоё всё! Ты должен её защищать!

— Зачем она мне такая страшная? Я красивее её, а девчонки не любят таких дур, как она! Я всем девочкам во дворе нравлюсь!

А он никогда её не защищал. Их мыли в одном чане вплоть до шести лет (они даже там пытались друг друга утопить), а он, глядя на то, как перед домом ей в лицо кидают огромный футбольный мяч, смеются и цепляют колючки в длинные красные волосы (спиздила у мамы краску в двенадцать), глядя на то, как она приходит домой с синяками и грязным упрямым лицом, только присвистывал, улыбался и пропевал радостно, в своей манере тяня гласные: «Трудно тебе, должно быть! Но ты же, лошадка, справишься!»

Натка при нём не плакала (только за домом, прячась за черемухой), а затем снова упрямо брала мяч и шла к ребятам учиться играть в футбол.

Она любила книги. Читала их взахлеб с фонариками под одеялом, а он, заметив это, сжег каждую дотла. Её Дюма, её «Маленького принца», под которого так хорошо мечталось и плакалось, её «Айвенго», Джейн Остин и «Изумрудный город». Им было по четырнадцать, и Ната на даче, глядя на то, как ветер развевает по ветру пепел от любимых страниц, заплакала впервые при брате в осознанном возрасте.

Стоял солнечный день, и она мечтала, чтобы солнце спалило его. Дотла. Она бы с радостью посмотрела на его обуглившиеся кости. Лучше, чем смотреть на голубые глаза и светлые непослушные волосы, развевающиеся по ветру. На улыбку, выгоревшую на солнце, с этими противными ямочками. Что в нем находят девчонки? Он же отвратительный, как они не видят?

— Она плачет! Мам, она плачет! — насмешливо и восторженно кричал он, а, когда мама отворачивалась, чтобы вскопать картошку, тихо материл её. А когда Натка в ответ громко поливала его самыми грязными выражениями, которые только слышала от отца и его друзей за водкой на веранде, мама слышала и больно била крапивой по заднице. Четырнадцатилетнюю деваху прямо при Богдане, который заливался смехом.

В нём всегда была садистская жилка.

*

Они никогда не были похожи, хотя и близнецы. Наташа этому радовалась — никто не связывал в школе и на улице с этим дебилом. Он нравился всем и всегда, такой худой и высокий (он всегда смотрел поверх толпы), со светлыми волосами, белоснежными рубашками и постоянными улыбками. Вдобавок — астма. Пожалеем маленького ублюдка, который чудесно играл на скрипке. И всё равно, что он отрывал крылья ее бабочкам, а потом при ней сжигал их на плите. Натка в ответ выкидывала его презервативы (пусть станет папочкой), палила маме его сигареты (и всё равно он выкручивался).

Она тоже была высокой. Тоже была худой — только не в хорошем смысле, а такой угловатой, сутулой, с острыми коленками, кривыми ногами и длинными руками. Волосы у нее были гораздо темнее, и глаза тоже — только на свету разглядеть, что в них свербит желтый свет, и ободки голубые.

Натку дразнили уродиной, а она очень хотела быть красивой. Сначала. В пятнадцать в школе проходил конкурс красоты. Натке было чертовски стыдно, но Анька из класса, такая раскрасавица, снова над ней посмеялась — Наташа играла в мяч во дворе. А потом… она увидела её платье, длинное в пол и лёгкое, и уловила то, как смотрят на Аньку мальчишки, которые гоняли в футбол с Наткой. С обожанием и восхищением. Ей было стыдно (такая пуленебробиваемая Натка, девка-кремень), но хотелось также. Хотелось не ловить пренебрежительные, порой злые взгляды, когда она их особенно выбешивала, а… того, чтобы замирало сердце — и не потому что хотелось ударить в лицо, а потому что взгляд слишком пристальный, чтобы не опустить собственные глаза. Чтобы не задохнуться от смущения.

Она шила его месяц. Старалась над каждым штрихом, купив ткань на собственные деньги, в тайне, по ночам, пока Богдан спит. Всё время её преследовало это чувство сладкого предвкушения, и так хотелось летать-летать-летать, мечтать (как эти розовые девочки из класса). Ведь они все увидят её, и она будет такая красивая, что все подавятся своими смешками. Девочка с кривыми зубами, ногами, спиной и нависающей кривой чёлкой на чёрные глаза, девочка-пацанёнок с двойками (и чёртов Богдан-отличник и тут ей не помогал, хотя все ожидали этого от него — он высмеивал её в классе со всеми, когда она на истории снова порола чушь) и грязными словами изо рта, станет принцессой. Она хмурилась всегда, но ночью, хотя и не спала, улыбалась.

А потом она, примерив его, вышла вниз, чтобы булавками закрепить рукава. Она думала, что Богдана нет дома, но он сидел в гостиной на диване. И, увидев её, начал дико ржать. Не очень-то похоже на её эпичное появление во снах?

У неё замерло сердце.

— Господи, Золушкой решила стать? — он смеялся и смеялся своим ломающимся голосом, утирая притворные слёзы. — Да уж, Золушка. Та, из сказки, хоть красивой была. А ты… как осла не приодень, он ослом и останется.

Она заплакала. Натка не хотела, правда, но вместе с этим платьем она как будто примерила на себя образ розовой девочки, которых так презирала. Ей хотелось быть принцессой, а была только ослом.

Он высмеял её прямо в тот момент, когда в ней только-только рождалось что-то женственное, трепетное и ранимое — даже движения стали плавными, хотелось восхищения, танцев и ахов-охов. Вот только он придушил это женственное сразу, стоило ему чуть-чуть пустить ростки.

— Плачешь? Ну поплачь, поплачь, — он хищно сверкнул глазами и схватил её за руки, приблизив к себе. Пристально вглядывался в лицо, с наслаждением наблюдая её слезы. Дети бывают такими жестокими. Натке хотелось по-детски спросить: «Что я тебе сделала?». Она резко вырвала руку и тут же ударила его кулаком по носу, разбив его. Дралась она по-мужски, научившись у друзей. А мальчик-отличник играл на своей скрипке, купался во всеобщей любви и выбирал себе только лучших друзей, пока Ната выживала во дворах, сдирая в кровь колени и локти, падая с деревьев, получая тумаки от пацанов. Она ненавидела его. А Богдан разозлился. Разорался, как обычно, побагровев от злости. У него даже на шее выступили вены, из которых Натке хотелось пустить кровь. — Дура, ты меня ударила!

Они снова подрались. Натке в тот вечер от него достались три шрама от его ногтей на рёбрах, а Богдану — сломанный нос. В этот раз они разделили наказание пополам, но чаще Натке доставалось больше. В пизду такую щедрость. В пизду братские отношения.

*

Они не поддерживали друг друга. Между ними не было этой «близнячей» связи, они друг друга не любили даже — всегда было что-то не то, что заставляло каждого перетягивать на себя одеяло, когда их клали вместе. Они не делили друзей друг с другом, вращались в разных мирах, сталкиваясь только дома, где мать орала на обоих. Где она выкидывала его презервативы, а он жег её книжки.