Чудовище открывает глаза, резко хватает мою руку, примеряющуюся к его телу, и говорит на каком-то своëм странном наречии, языке.

Это слышится как удары, как жестокость битвы, и как музыка — тревожная, резкая, страшная,

но я заворожëнно вслушиваюсь.

— Тихо, тихо, я лишь хочу помочь, — мы говорим на разных языках, но он прислушивается. Он смотрит так, словно понимает. А потом вдруг, действительно поняв, тревожно выкрикивает что-то и снова начинает метаться — только теперь по всей комнате. Он опрокидывает стол с инструментами, некоторые макеты боевых роботов, воззрившись на них с ужасом, а я испуганно прижимаю руки к щекам и принимаюсь его успокаивать.

Это ужë всë было неправильно. Мелодия звучала обречëнно.

Когда я приделываю к нему железное крыло, он смотрит с такой горечью, словно потерял друга на войне. И мне самой становится горько.

Я никогда не была на войне, но у меня такое чувство, что у меня что-то отняли.

/

У чудовища такое сильное и громкое сердце, которого никогда не было у меня.

Когда я зашиваю его раны, латая его механизмы, смешанные с механизмами роботов, он внезапно прикладывает мою холодную руку к своей груди, и я чувствую его: горячее, дикое, шумное. Сумасшедшее.

Он выдыхает и замирает, вдруг затихший и такой инородный — как та золотая точка среди чëрного неба.

Как случайно залетевшая сюда частичка другого мира. Стоит на неë дунуть — улетит.

Мне стало страшно, что она всë-таки улетит.

Широко раскрыв глаза, я смотрю в его золотые, и снова это чувство:

что нам не нужен один язык,

чтобы понять друг друга.

/

Я была очень осторожна и методична, но, видимо, — недостаточно.

Моя мастерская захвачена им — мастером с серыми глазами. Он с любопытством осматривает всë, а я чувствую напополам с нарастающим ужасом иррациональный гнев — он вторгается, вторгается, он не должен здесь быть, как он посмел, я его ненавижу…

Эта его насмешка смотрится на лице знакомо.

— И вроде всë безобидно, да, Эстерли? Если бы не…

Он убирает ширму, за которой прячется чудовище. Я вскрикиваю.

Нетнетнетнет.

Оно не спит.

Оно уже настороженно сидит, приготовив железные, обновлëнные когти к бою. Оно рычит, оглядывается, и если бы я могла умолять его ничего не делать — я бы умоляла.

Но чудовище нельзя контролировать. Я буквально слышу, как его дикое сердце стучит с каждой секундой все быстрее.

— Неожиданно, Эстерли. Я знаю, ты всегда любила особенные игрушки, но этот… — ухмыляясь, он хочет погладить его по голове, но чудовище вскакивает с места и полосует его когтями по руке. А потом — мгновенно в оборонительную стойку. У меня холодеет в груди. Как туман. Как стоячая вода подо льдом.

Я хочу крикнуть ему: «не трогай, не трогай, он мой!», но язык прижат к нëбу.

— Он слишком темпераментный, — шипит он, разозлившись и с ненавистью глядя на моë чудовище. — Его нельзя здесь держать! На что ты надеялась — что он станет ручным? Что он станет твоим милым зверьком? Как в твоëм духе, Эстерли.

— Но он… — я начинаю говорить, но чудовище внезапно оборачивается на звук моего голоса, его глаза вскидываются на меня — и мне кажется, я слышу, как он взвизгивает своей живой, вздымающейся грудной клеткой.

Во мне ураган — прямо как в ту ночь.

Я слишком поздно замечаю, что Он вводит какой-то шприц в его здоровое плечо.

Я кричу, бегу, спотыкаюсь, но уже поздно.

— Чудовище надо убить, Эстерли.

Слëзы катятся у меня по щекам водопадом, и рыдания рвутся сквозь грудную клетку — но даже сейчас не проходят. Я в этой клетке навсегда.

Чудовище в один миг обезумело. Оно взревело, взметнулось и оттолкнуло меня от себя. Его глаза почернели. Оно закружилось по комнате.

Я плакала в уголке, глядя на то, как он убивает себя.

Он рычит, орëт, лязгает зубами, пытаясь поднять мëртвое, железное крыло, но оно не поддавалось. Я что-то сделала не так. Оно не прижилось.

Всë, что было от робота в нëм, не прижилось. Частичка другого мира. Она умирала, а я только смотрела.

И тогда моë ручное чудовище выпрыгивает в окно, разбрызгивая за собой осколки стекла — как после взрыва.

Один из них впился мне в шею, но я, не обращая внимания, подбежала к окну.

Моë чудовище разбитым лежало на полу.

Дикие глаза с тоской смотрят на небо.

Оно не взлетело.

И тогда я впервые за всю свою жизнь заорала от боли.

— Ты думала, что тебя, как принцессу, спасут из башни, и этот дракон улетит с тобой на спине в другую страну? — Он кладëт мне руку на плечо.

Я всë ещë поражëнно-мëртвыми глазами смотрю на того, кто распластался на асфальте.

На меня будто смотрят его глаза: «Это всë ты, всë ты», и меня скручивает от тошноты и боли.

От поражения.

Нет. Я не хотела, чтобы меня спасли на спине.

Я хотела сама летать.

Изначально тревожная, изначально обреченная мелодия обрывается.

Это дикое сердце всë равно бы не стало моим.