Я врала, манипулировала, притворялась, но даже это не работало.

— Садись в машину, — лишь сказал он.

И отвёз меня домой.

Реальность, ломающая рёбра, чтобы наверняка добраться до сердца, говорила: его любовь никогда не будет такой, как тебе хочется.

Комментарий к О нарушениях правил, шрамах и дерущей сердце правде

прошу прощения за долгий перерыв. да, летние каникулы определенно хороши для свободного времени и творчества, но не для моей кукухи. а писать криптонит было как возвращение домой

надеюсь, для кого-то это тоже станет таким возвращением❤

========== О драчливых мальчишках, робких девочках и кошках-мышках ==========

Сколько себя помню из детства — для меня не существовало границ. Ни одна нянька не могла меня остановить, а я, видя их полную беспомощность, жрала их. Так всегда было с теми, кого я считала слабым. Я была капризной, громкой, невыносимой, требовательной — так я могла получить всё, что угодно. Мир был полностью мой, хоть и абсолютно холодный. Я брала одно за другим, и мне всегда было мало. С самого рождения во мне разрасталась чёрная дыра, голодная, ненасытная.

Границ не существовало ровно до тех пор, пока я не чувствовала на себе голубые глаза. С лукавым профессорским прищуром, то ли из-за близорукости, то ли из-за насмешки.

Тот же самый взгляд, как и сейчас. Дед никогда не кричал, никогда не ругался, но я всегда сжималась и затихала. Он был единственным человеком, у которого в схватке со мной было больше власти и силы. Я боялась его огромной статной фигуры, но и смотрела на него с благоговением.

Мне давно уже не семь, но ничего не изменилось. Как бы я ни хотела обратного, одеваясь в усмешку как в броню. Эта броня всегда сыпется, будто она сделана из бумаги.

— Ирочка, дорогая, передай, пожалуйста, соль, — неизменно учтивым, глубоким голосом говорит профессор Юдин, тихо стуча вилкой по тарелке. Это единственные звуки, которые слышны во время этого ужина. Я — сжатая пружина, отсутствие дыхания и прилипший к салатнице взгляд.

Напряжение висело в воздухе ещё до приезда деда, словно напоминая, что скоро всё изменится, дом скоро обретёт своего настоящего хозяина, и этот хозяин заберёт весь кислород, прогнёт под себя пространство — и то покорится. Все всегда покорялись, словно один его взгляд пригибал к земле. Так и случилось, когда дед вошёл в холл, неспешно стуча тростью по полу. И все замолчали. Даже отец, который перед его приездом бушевал, как обычно, долго-долго крича, как он выскажет ему всё.

Мы выстроились у камина, чтобы встретить на себе взгляд деда, полный такого же удовольствия, с каким он осматривал дом. Он любил, когда всё правильно. Прилежная семья почтительно встречает её главу, а потом чинный семейный ужин.

Он единственный сидел прямо, но расслабленно; его движения были широки, раскованны, и он громко рассказывал смешные истории с работы, щедро присыпая живое повествование шутками и остротами. За все эти годы он нисколько не изменился — всё те же правильные черты лица, которые я нахожу в зеркале, властная осанка и умение очаровывать других одной фразой. Возраст сделал его лишь ещё более весомым — добавил только благородной седины и сеть мелких мимических морщин.

Я до сих пор помню его дорогой морозный парфюм, старческие вязаные жилетки, которые почему-то тоже его не портили, а ещё большие морщинистые руки с выпирающими зеленоватыми венами. Даже руки словно бы обладали его характером — двигались плавно и насмешливо барабанили по столешнице.

Я помню, как отец вяло ковырял в тарелке, а Ира сидела с видом, будто проглотила палку. Прямая, напряжённая, а пучок натягивал кожу лица сильнее ботокса. Ни единый мускул её лица не выдавал, что она живой человек.

— Думаю, нам пора обсудить дело, за которым вы и приехали, — не в силах терпеть больше ни секунды, выпалила она торопливым громким голосом. Впротивовес ей дед перевёл на неё насмешливый взгляд медленно и спокойно.

— Ирочка, я, конечно, понимаю, что ты молодая, бегаешь по своим базарам туда-сюда — благо, возраст позволяет, но дай старику хоть поесть, дух перевести с дороги, — он всегда, всегда делал так. Говорил что-то, от чего ты стыдливо опускаешь голову. Один снисходительный тон чего стоил. В такие моменты мне было Иру жалко.

Раньше она кричала ему в ответ: «Я владею сетью парфюмерии!», но натыкалась лишь на тот же спокойный, почти даже весёлый взгляд, словно он получал от этого удовольствие. Мой дед был чудовищем, перед которым всё равно все ползали на четвереньках, чтобы заслужить косточку и лёгкое поглаживание по загривку. Иру он долгие годы, будто бы случайно называл именем мамы. Я видела, как она пила валерианку каждый раз перед его приездами. Ира. Которая не сгибалась ни перед чем.

— Юля, возьми фасоль, она полезна, а ты совсем её не ешь, — сказала Ира голосом, похожим на скрип гвоздя по зеркалу.

— Боже, да сколько можно, я же сказала, что ненавижу фасоль! — резко вскричала я, тоже не выдерживая этой нервной пытки. Но в этом всегда было что-то большее — в моих криках на неё. Это не была защита, это не была усталость, нет. Это был садизм, и Ира его чувствовала. Ира раскусила меня первой, а потом был он.

Я ненавидела её за то, каким чудовищем видела себя в её глазах.

— А моя упрямица всё такая же, — издал лёгкий смешок дед, откидываясь на спинку стула и подмигивая мне так, словно у нас был общий секрет. И на моём лице тут же расцвела улыбка, и я тут же завиляла хвостом. Как преданный щеночек, который всегда веселил своего хозяина. Ира поджала губы, как всегда, когда дед «поощрял отвратительное поведение». — Ну что, молодёжь, рассказывайте, чего тут опять наворотили без меня! Какие кучи мне опять за вами прибирать, — и засмеялся, весело оглядывая нас по очереди. Я тоже хмыкнула, будто птичка-пересмешница. Я смеялась вечному чувству недостаточности, в которое он тыкал носом.

Я предвкушала дальнейшее и одновременно боялась. Предвкушала, что дед посмотрит на меня по-новому, в его взгляде появится уважение — и впервые он допустит мысль, что я могу быть ему равной. Он начнёт хмуриться и ругаться, как на своих студентов — «ты способен на большее!»

«Ты Юдина, и такой провал недопустим!»

А я упрямо подниму подбородок и продолжу грызть гранит науки, потому что я Юдина. И тогда он, может быть, утешающе погладит по загривку.

— Я участвовала в конференции по физике, деда. Взяла второе место из-за… — я не успела даже договорить позорное окончание фразы, как дед отмахнулся:

— Ну и ничего, Юлька, да? Всё-таки наука не для девушек, вам это… не очень дано, так скажем. Можно было даже не трепыхаться.

Меня обожгло как от удара хлыстом. Унижением. Я неловко улыбнулась, но щёки вспыхнули от невидимого удара, и я задребезжала, раздробляясь на кусочки. И они скрежетали, скрежетали.

Что-то во мне, инородное, царапалось.

— Преподаватель сказал, что у меня большое будущее. Что моё исследование…

— Какой преподаватель? Ваш школьный учитель? — со смехом перебил дед. Столешница помутнела, а в носу появилась резь. И как и всегда, в такие моменты я поднимала в себе всю свирепость, на которую была способна, выдвигала вперёд подбородок и прямо смотрела в глаза. Хищники, которые боятся, не видя твоего страха, тебя не съедят.

— Комиссия из университета, — голос слегка задрожал, выходя из-под контроля. Вожжи этого разговора и всех прочих были в руках деда. Как и всегда. И как и всегда, видя мои слёзы, он с лёгким отвращением морщился.

И я превращалась в драчливого мальчишку, раз девочкой я ему не нравилась.

— Господи, Юлечка, они говорят это всем участникам! Ты уже себе напридумывала воздушных замков? Ну как все девушки… взрослая уже вроде бы… Говорил я тебе — сходила на конференцию со мной, ну и выбросила это из головы, всё это… сплошное позёрство, — голос его всё больше сочился презрением, и тем сильнее во мне ломалось сопротивление, но я изо всех старалась держать эту стену руками, которые слабели с каждой секундой.