Александр Ильич был собой. Он не церемонился. Он звучал арктически, несгибаемо и безжалостно.

Он карал неугодных и слабых неумолимой рукой, и я тенью застыла возле двери.

Я не чувствую, что имею на это право, но подхожу к его столу. Не чувствую себя смелой — напротив, он вгрызается взглядом в мои испуганные глаза, и мне ещё больше жужжит под грудиной, и чёрт! весь он такой колюче-болючий, что о него только резаться.

Но самое отвратительное — по венам течет эйфория. Так было всегда, когда я, теряя гордость, первым высматривала его волосы, его татуировки в толпе. Ловила его взгляды как сирота — солнечных зайчиков. Чувствовала себя наивной, глупой, пьяной, несчастной, счастливой.

Совсем не «Великий Гэстби». Совсем не смелая Юдина.

— Проверьте моё задание, пожалуйста? — тихо, шёпотом.

— После того, как я освобожусь, — предупреждение, стена в глазах, правила, правила. Я чувствую, что хочу убежать. И вдруг я начинаю думать, почему я тогда выплюнула ему признание в любви. Откуда я взяла силы. Зачем я это сделала. Я ведь понимала, что это будет бесполезно, меня же трясло от страха. Зачем.

— Нет, мне нужно сейчас, — почти скуляще, показывая взглядом на его подсобку.

Я чувствую, что он хочет обматерить меня, но: дверь в подсобку за нами закрывается изнутри. Он всегда делал для меня такие маленькие компромиссы.

Он повернулся ко мне с тяжёлым, мрачным взглядом, и я вдруг осознала, что вся дрожу перед ним. Что мои колени мелко потряхивает, сердце холодится, а руки влажные, и я незаметно вытираю их о юбку, поднимая подбородок, чтобы быть с ним хотя бы примерно одного роста. Не получилось.

Мне всю жизнь готовили спокойную поездку на дорогом мустанге с бизнесменом и удавкой-ожерельем. Стоя перед ним, я вдруг осознала, что получила смертельную гонку на сломанном спорткаре.

И я до ужаса боюсь. Я не была к такому готова, такого даже не предполагалось.

Я почти ощетинилась, выпуская клыки.

— Спасибо за одолжение, Александр Ильич, — выплюнула я со всем возможным ядом. Чтобы царапнуть его, укусить.

Но на него мой яд не действовал. Он сам клал мне палец в рот и умилялся, глядя, как я грызу его.

Уголок его рта приподнялся вверх. Он слегка наклонился ко мне, разглядывая будто я — интересный эксперимент, а в его непроницаемых глазах начинал искриться азарт.

Я бы никогда не выбрала смертельную гонку на сломанном спорткаре, если бы знала, как у меня будет стучать сердце под его пристальным взглядом.

— Ты позвала меня сюда для чего-то непотребного и теперь так скрываешь своё смущение? — протянул он и хмыкнул, когда я неосознанно, с огромными глазами отстранилась. Я почти ждала, что он засмеётся. — Так и думал.

Мне хотелось ударить его, и я ударила — кокетливо, легонько по плечу. Это получилось само собой. В кого я вообще превращалась?

Он снова хмыкнул, а потом резко поймал мою руку, чтобы впиться взглядом в белесые, едва видные шрамы на косточке запястья.

— Что это?

— В детстве сломала руку.

— Ты была неугомонным ребёнком? — усмехнулся он, всё ещё держа мою руку. Там были импульсы электрического тока, и я тогда даже забыла его формулу. Это не было похоже на осторожное прикосновение моего бизнесмена, от которого меня бы тошнило, — это было нечто настолько настоящее.

— У меня повсюду ещё очень много шрамов, так что да.

— Интересно, — и это прозвучало настолько почти шаловливо.

А у тебя, а у тебя? Каким ребёнком был ты? — крутилось у меня в голове, но я никогда бы первая не спросила.

— Хочешь посмотреть? — издала я смешок, и всё было бы прекрасно, если бы в этот момент я не смотрела на его губы. Они изогнулись в усмешке.

Я помню, как он расчерчивал границы. «В школе никаких поцелуев и ничего… такого», — сказал он вроде бы непреклонно, но мне было трудно понять, что у него в голове: он всегда выглядел так. Равнодушно. Небрежно. Будто он сказал это только для галочки.

Но мне было всё ещё чихать. Так что я поднялась и бесцеремонно втянула его в поцелуй, выражая своё наглое отношение к его дурацким правилам. Я собиралась быть очень наглой и строптивой.

Я почувствовала губами его улыбку.

— Нет, — сказал он, отстраняя меня, усмехаясь, глядя на меня горящими глазами — специально, чтобы позлить меня. И я разозлилась, резко притягивая его за шею к себе. Царапая. Не давая и шанса отстраниться.

А потом он выдохнул, и это сразу же сделало меня послушной. Потом он медленно скользнул языком мне в рот, и мне стало трудно дышать.

Он будто отпустил свои мысли, примерился ко мне, тоже стал послушным. Его пальцы на моей талии и его вздох, его дрожь, когда я снова царапнула его шею — как символы поражения, белый флаг.

— Я сказал тебе нет, — отстранившись, сказал он.

— Мне плевать.

Он фыркнул, будто его это не оскорбляло. И как понимать этого человека? Я не понимала — лишь двигалась наощупь. А он, не включая свет, с интересом наблюдал за мной.

— Ты пришла только для того, чтобы продемонстрировать мне свой подростковый бунт?

— Я не знаю, что делать, — выпалила я. Он приподнял бровь. — Мне нужно к директору. Красильникова и её родители…

Парни всегда оказывают своим девушкам поддержку. Но у меня всё было не так — я не умела просить её. Я знала, что мне её не дадут, так что всё это было абсолютно бесполезно.

Но та недобитая частица, которая хотела верить, что меня прижмут к груди и вытрут слёзы, заставила меня выпалить это.

И резко ударилась о его холодный взгляд.

Он моментально выстроил стены, несмотря на то, что его поза по-прежнему была расслабленной, как и всегда, будто он совсем не стеснялся заполонять собой пространство.

Спустя много лет я буду держаться также, и совсем никто не сможет прочесть, что у меня на душе. Никто не будет знать, у кого я это украла.

— И чего ты от меня ждёшь? Что я пойду к Санычу и скажу, что ты тут жертва? — он всегда говорил такие вещи таким тоном, что ты сразу чувствовал себя тупым, никчёмным и растерянным.

Прямой взгляд как пуля. Мне было нечем крыть и нечем защищаться.

— Я не жертва. Но и она тоже нет, — злобно возразила я.

— И тебе тринадцать, чтобы заниматься таким? Во взрослом мире люди несут ответственность за свои поступки.

Это было как снег за шиворотом. Холодно и отрезвляюще.

Таким я его и запомнила — бьющим в мою броню, лишь чтобы закалить её, сделать крепче. Он никогда не шёл на моих обидчиков с ножом — лишь чтобы я сама брала его в руки и шла сражаться.

Тогда я ушла, резко хлопнув дверью. Тогда у меня потёк макияж. Тогда я обняла себя, восполняя недостаток чего-то важного, и тогда я впервые поняла, что реальность всегда будет другой. В моей реальности его любовь — это пустыня. Или другая галактика, а я без скафандра. Он всегда будет написан на другом языке.

Но спустя много лет я перестала нуждаться в защите.

*

В нашем городке был один-единственный клуб, так что это было совсем неудивительно. Было совсем неудивительно, когда в наш вечер ворвался звонок Насвай: «Девки, собирайтесь, мы идём… туда, — многозначительная пауза, — брат Гришани проведёт нас». Это благоговейное туда многое говорило о том, что мы вообще знали о клубах. Знали только, что туда ходят самые крутые наши одноклассницы со своими взрослыми парнями.

Так что мы надели надменные личины этих одноклассниц, нацепили короткие юбки, ярко накрасились и встали возле входа, пряча трепет. Брат Гришани оказался взрослым бугаем, на которого мы посматривали с испугом, но отчаянно делали вид, что нам всё это привычно. Развязно просили закурить, спрашивали про алкоголь, смеялись в ответ на обидные шутки про малолеток. А у самих от восторга и страха тряслись коленки.

Это неудивительно, что у меня затряслось и сердце, когда я почувствовала на себе взгляд арктических глаз, когда увидела, как он поднимает бровь. Ведь у нас такой маленький городок, а клуб один.

Я резко отвернулась от барной стойки, где он сидел с двумя другими парнями, и мы сели на диванчик в тёмном углу. Гришаня позвал нас втроём в свою компанию, где были и девушки, и парни. Они отмечали Новый год. Это было третье января. У нас начались каникулы, и Ира уехала в другой город повидать подругу.