У терпенья – последних – несметное множество капель,

Из которых любая – цены не имеющий дар.

Переполнена чаша, но сила привычки известна.

И немыслимо жить просто так, ничего не терпя.

Как иному судьба милосердная неинтересна,

Так и я с упоением скальпель точу на себя.

И бездонною чашею, выпитой наполовину,

Ощущая привычку терпеть и терпеньем дыша,

Под удары судьбы кто-то ставит с готовностью спину —

У меня под ножом замирает моя же душа…

Теперь я просто жду.

Надежд не воскрешая

На то, что лучший день ещё настанет мой.

Я жду – своей судьбы.

Она уже большая

И всё решает так, как нужно ей самой.

Теперь понятно мне, что нужно ей немного.

Успеть бы убедить заранее меня:

Мол, грянет Судный день – так знай, осудят строго;

А лучшего не жди, мол, никакого дня.

Его я и не жду.

Ни лучшего, ни лучше

Хотя бы, чем вчера, сегодня… и всегда…

Я жду – своей судьбы.

Она меня научит,

Как встретить приговор грядущего Суда.

И только зеркало одно запомнит,

Как отразится в нём моя невзгода

За час до отделенья – или даже

За миг – того, что столь неотразимо.

А станет ли без образа легко мне,

Почувствую в тот самый миг ухода —

Со всей моей нетленною поклажей —

Из тела прочь и отраженья мимо.

Но где-то в глубочайшем зазеркалье —

Где отраженья остаются живы,

Как в памяти, и после отделенья

От образов неотразимой сути —

Ещё воскреснут, в самом их накале,

Все страсти, все души моей порывы

За сколько-то времён до искупленья.

Случится это – искупленье будет…

Душа, перерастающая тело,

Стремится к выходу за все пределы

Земного, мыслимого Бытия.

До временных препятствий нет ей дела:

Чуждаясь Времени, душа б хотела

Привыкнуть, что для Вечности – своя.

И на пороге Вечности готова

К тому, что там она пребудет в новом —

Немыслимом, небесном – Бытии.

Воздастся и по вере, и по Слову.

И весь исход ей будет продиктован

Тем, кáк перерастала дни свои.

Сердце никогда не заживёт.

Но при этом всё-таки живёт.

Значит, хочет. Слишком сильно хочет.

У него вопроса нет: «Зачем?»

У него других полно проблем.

И ему, я знаю, трудно очень.

Сердце, брать пример хочу – с тебя.

Если – и печалясь, и любя —

Чувствую, насколько тяжело мне:

Превозмочь ни горе не дано,

Ни любовь, что с горем заодно, —

О твоём превозможенье помню.

Как не помнить? Боль твоя – во мне,

За решёткой рёбер – в тишине,

Чьё дыханье только я и слышу.

И не потеряю этот слух.

И беру пример – смиряю дух.

Чтобы он взлетел как можно выше.

Отмечу своё поражение как победу:

Опять наконец-то поем.

И посплю, возможно…

Такая беспечность, конечно же, будет ложной —

Но будет залогом того, что с ума не съеду.

Мне надо остаться в уме и в себе как дома.

И как подобает хозяину, встретить стойко

Своё поражение.

Было их в жизни столько,

Что мне – слава Богу – всё это давно знакомо.

И я, выходя из квартиры, в себе останусь.

Дойду до любимой кафешки, займу там столик.

И нового опыта – что, как обычно, горек —

Отпраздную встречу, его принимая данность.

В четырёх стенах запрусь, чтоб отыскать

Сокровенный пятый угол.

Там становится заклятая тоска —

Самой верною подругой.

Той заветною печалью, что меня

Очищает понемногу.

Света белого в порыве не кляня,

Учит, как молиться Богу.

Как, скорбя, за то прощения просить,

Что лукавый вновь попутал.

Учит верить, что спасительную нить

Бог протянет в пятый угол.

Если я и плачу снова,

Слёзы эти видишь только Ты.

Людям ничего такого

Не заметно из-за суеты.

Сколько суеты на свете,

Господи! Я знаю наперёд:

Если кто-то вдруг заметит,

Смысла этих слёз не разберёт.

Ты – поймёшь, и Твоего лишь

Я прошу прощения за то,

Что который раз позволишь

Не считаться с общей суетой.

Здесь чему ещё и верят,

Так сухой, бесслёзной злобе дня.

Только Ты по крайней мере

И слезам поверишь, и в меня.

Да, это только слова.

Всего лишь слова.

Так, сотрясение воздуха, звук пустой…

Разве не Сам Ты, Господи, мне даровал

Право – словами болеть как своей судьбой?

Впрочем, скорей не право – пожизненный долг.

Я исполняю: вынашиваю в себе

Столько отчаянных слов, что мой дух замолк,

Весь покорившись отчаянью как судьбе.

И немота его – вся от избытка слов.

И от избытка словам неподвластных чувств.

И, поражённый судьбою, мой дух готов

Логосу – как величайшему из искусств —

Самозабвенно служить.

Научи внимать,

Господи, Слову Единому Твоему.

Чтобы проникла в слова мои благодать,

Свято поверю, что Высшую Суть пойму.

Кто-то же слышит, как Родина с ним говорит.

Будто зовёт или просит – как мать, не иначе.

Я погружаюсь привычно в свои словари —

И ничего-то не слышу.

А Родина плачет.

Знаю, что плачет, утратив исконную речь.

Речи лишась от разрыва эпох и столетий.

Я берегу словари.

И пытаюсь беречь

То, что убили и Время, и западный ветер.

Родина, я не гожусь ни на что и ничем.

Слово моё – равноценно ль огромной потере?

Помню о ней.

Как о том, что уйду насовсем.

Слово потом сохранит эту память, я верю.

Взыскующая лира не простит

Мне остановки, если я устану

Судьбу и душу растравлять как рану,

Тревожа то и дело честь и стыд.

Ещё не завершается судьба.

Душа вовек не знает завершенья —

К стыду ли, к чести ли…

И ей спасенья,

И правды ищет лира, столь груба

И неискусна в пении своём:

Уже не до возвышенного слога.

У совести на службе, судит строго —

И не простит, пока мы с ней поём.

До самого до Страшного Суда.

И мой привычный долг – без остановки,

Ни на какие не идя уловки,

Терзать себя орудием труда.

(рассказ)

Увидеть Париж и умереть? Она так и сделала! А началось всё с простуды. Жизнь испытывала Галку постоянно, иногда словно ломая через колено. Непутевый муж, с которым долго возилась, но рассталась, гибель сына, а следом и смерть матери, перестроечная нужда – почти сломали ее. И вот, спустя год, подруги купили ей путевку в Париж. Вернулась другой, каким-то свеченьем светясь, и позвала подруг. Они дружили вшестером. Ещё девчонками им довелось работать в одном отделе проектной организации. Когда началась перестройка, организация тихо умерла, и пути подруг разошлись.