На самом деле хорошо, что ты теперь свободен от семейной жизни, потому что на пути к твоей вершине больше нет препятствий. Мы еще молоды, и ты обязательно найдешь кого-нибудь, кто станет для тебя самым лучшим, тогда придет время вспомнить, что мы были правы, когда порвали друг с другом и позволили судьбе привести нас к настоящей любви.

Пожалуйста, Свен, постарайся понять меня, потому что лучше нам жить, словно мы никогда и не встречались, если нам не наплевать, что с нами будет дальше.

Объясни своим родителям, Свен, когда вернешься домой, почему все так вышло и что я всегда считала их за своих родных отца и мать, и передай им мое почтение. Я уверена, что они не станут меня осуждать, то есть надеюсь, что не станут.

Я уверена, Свен, что все несчастливые часы, которые ты провел со мной, будут забыты и я тоже начну новую жизнь с чистого листа прямо сегодня. Развод будет, когда я накоплю на него денег, и мы сможем вычеркнуть из жизни два года нашего горемычного брака.

Я написала это, чтобы все уложилось в голове, было тяжело, но я это сделала.

Так что прощай, Свен, это мои последние слова тебе. Пожалуйста, прости и забудь – это единственный путь для нас. Заканчиваю свое письмо искренними пожеланиями тебе светлого будущего, я буду уважать тебя как своего мужа до конца дней.

Пусть Бог простит нас, как всегда.

Рейна.

Через пять месяцев после отъезда Рейны из Лос-Анджелеса от Свена к Роде пришло письмо. На почтовом штемпеле можно было разобрать: Калгари, Канада, – но обратного адреса на конверте не было.

Дорогая Рода,

ты удивишься, наверное, получив от меня весточку, но я должен тебе тысячу, и вот она. Пожалуйста, ничего не говори Рейне. Я знаю, что ты не станешь, и спасибо тебе за это. Мне даже думать тяжко о прошлой жизни. После автомобильной аварии я был словно не в себе. Будто все вокруг ополчились против меня, и поэтому я все бросил. Но сейчас моя жизнь наладилось. Вот почему я посылаю тебе это письмо. А первый год был для меня тяжелым. Хотел бы я снова увидеть твою милую маленькую квартиру и поговорить с тобой. Я объяснил бы тебе свои чувства. Не думай обо мне слишком плохо. Рейне было плевать на меня, и когда я это понял, то больше не видел смысла с ней оставаться. Я желаю тебе удачи и надеюсь, что у Рейны все будет хорошо. Наверняка так оно и случится. Надеюсь, и у меня тоже.

Свен.

Когда я думаю о ней, перед моими глазами встают Уосатчские горы, Солт-Лейк-Сити, раскинувшийся у их подножия, храм мормонов и широкая гладь Грейт-Солт-Лейка, университет штата Юта, расположенный высоко на склоне, откуда открывается вид на город, – отец Оливии был там профессором математики. В свободное от лекций время он занимался банковскими операциями, а кроме того, был не то старшиной, не то членом приходского управления одной из главных баптистских церквей города. И мне вспоминается тот особняк, который, как гласит молва, Брайем Юнг построил для самой любимой из своих двадцати двух жен. Я вижу также длинные тихие улицы, на одной из которых стоял дом родителей Оливии, такой респектабельный и такой типичный для Среднего Запада; отец Оливии занимал солидное общественное положение, как она поняла еще в детстве, ибо был связан и с университетом, и с банком, и мне представляется его сумрачное, худое бородатое лицо; она призналась мне однажды, что никогда не могла понять своего отца, таким он был непроницаемым и важным. А мать ее, рассказывала мне Оливия, вечно терзали мысли о том, что именно считать правильным с точки зрения приличий и что является наиболее пристойным и подобающим, что скажут люди и как ей самой следует поступить в том или ином случае.

Оливия говорила мне, что сначала училась в городской школе, а потом поступила в университет, где ее отец читал лекции. Кроме того, она посещала богослужения и воскресную школу при той церкви, весьма заметным украшением которой являлся ее отец.

Однако мысли, занимавшие ее тогда, далеко не соответствовали тем общепринятым взглядам, которых придерживались ее родители. Она уже сблизилась с несколькими юношами и девушками, которые принадлежали к другим религиозным сектам, а то и вовсе ни к каким и были чуть ли не еретиками и даже бунтарями; с ними она делилась своими мыслями, хотя и мать, и отец не раз предостерегали ее от опасности подобных знакомств. Когда ей было четырнадцать лет, однажды в церкви, во время религиозного экстаза, овладевшего молящимися, под истерические возгласы проповедника, который, кстати сказать, был необычайно хорош собой, ее вдруг охватило сознание собственной греховности и нравственного несовершенства. И когда этот проповедник положил благословляющие руки на ее голову и плечи, она почувствовала, что воистину «обращена» и «спасена». Некоторое время после этого, к великой радости родителей, она с воодушевлением читала Библию, заявляла во всеуслышание в церкви и повсюду о своем обращении, смертельно надоедала друзьям и соседям, пытаясь раскрыть им глаза на чудовищность их духовного падения и убедить в том, что и для них необходимо такое же чудодейственное спасение, какое обрела она сама. (Все это должно показаться несколько странным тому, кто знаком с ее дальнейшей жизнью.)

Но страстное увлечение религией вскоре уступило место не менее страстному любопытству к жизни, завладевшему ее сердцем и разумом. Она хотела знать. Ей хотелось познакомиться с людьми, не похожими ни на ее родителей, ни на тех, кого они ставили ей в пример. Хотелось думать и рассуждать именно о том, что они так решительно осуждали. Читать именно те книги, которые, она знала, они не одобряют, вроде тайком добытых ею двух-трех романов о любви и описания сомнительных похождений Брайема Юнга и пророка Джозефа Смита. (Два последних тома в конце концов обнаружила ее мать и вернула их родителям девушки, от которой Оливия получила эти книги. Она не преминула при этом указать на необходимость строгого внушения и наказания виновной.) Надо сказать, что, даже когда Оливии исполнилось восемнадцать лет, мать ее считала своим долгом всегда знать, где ее дочь была и чем занималась, по крайней мере она пыталась это узнать. Правда, делалось все это без излишней назойливости. Она все-таки искренне любила дочь. Однако Оливия, наделенная находчивостью и хитростью, в большинстве случаев умела обойти строгую бдительность матери.

Но я забегаю вперед… Познакомился я с Оливией у одного педантичного юриста, представителя старого Гринвич-Виллиджа, своей желчностью и худобой напоминавшего шекспировского Кассио. Он пригласил Оливию и ее друзей в «Черную кошку» – в те времена это заведение было еще в полном расцвете. Оливия была тогда женой очень богатого западного лесопромышленника, и супруг разрешил ей совершить поездку на восток.

Она гостила у одного редактора, человека довольно легкомысленного, и его жены – друзей юриста; оба чрезвычайно гордились своей причастностью к артистическому Гринвич-Виллиджу, к его интересам и вкусам. Оливию, как я мог заметить во время обеда, все они считали истинной находкой. И вполне понятно. Она была богата, умна и, что еще важнее, молода, жизнерадостна и красива. Тяжелые темные волосы, по-испански причесанные на пробор, обрамляли ее невысокий матовый лоб; продолговатые живые глаза смотрели горячо и открыто. Стройная шея и округлые плечи казались выточенными из слоновой кости. Платье в испанском стиле, шаль, серьги, высокий гребень… «Не слишком ли кастильский облик для жительницы Спокэна?» – с улыбкой подумал я.

Среди гостей был модный поэт – высокий, статный мужчина с вьющимися волосами, и Оливия, как я заметил, не сводила с него глаз. Он же, польщенный таким вниманием, провозглашал тосты за ее здоровье и рассыпался в любезностях, довольно слащавых и безвкусных. Был там еще известный писатель, редактировавший журнал анархистов; вдохновленный красотой новой гостьи, он с особым красноречием обрушивался на богатство и социальное неравенство, попутно извергая на Оливию поток полупьяных комплиментов.