Вряд ли он работал в отделении неврологии.
И о чём только думают люди?
Если ты публичный человек, попавший в больницу, то многие захотят взглянуть на тебя и поболтать. Например, одна из медсестёр рассказывала нам о своём муже. Всё в нём было не так, он был полным идиотом, и она подумывала развестись с ним, но на собственную квартиру ей не хватало 150 000 крон[10]. Нам с Микке показалось, что она пытается выпросить у нас деньги. Вот такие странности порой случались в больнице.
Это было время страшного ожидания. Тянулись долгие месяцы, а мы всё пребывали в тягостном отчаянии, не понимая, что со мной будет дальше.
Иногда по вечерам дети смотрели телевизор, а мы с Микке сидели на кухне друг напротив друга и ужинали в полной тишине. Из глаз текли слёзы. Но как только появлялся кто-то из детей, мы тут же пытались взять себя в руки.
Мы уже не были прежними родителями. Это оказалось неизбежно. Мы старались не раствориться в переживаниях и горе, но спрятаться от них никак не получалось. Они пожирали нас изнутри. Мы перестали быть чуткими к собственным детям. Я словно отстранилась от всего, а Микке постоянно беспокоился. И это, безусловно, сказалось на детях. Тогда-то мы и завели кошку Сессан, чтобы хоть как-то занять их.
Окутанные болью со всех сторон, мы с Микке порой хотели побаловать себя – сбежать от реальности. Случалось, что в какой-нибудь вечер мы слегка «перебирали» вина: мы жили так, словно каждый день мог стать последним.
Мы были не в состоянии вести себя с детьми как прежде, но наше беспокойство было в основном связано именно с ними. Я только и думала: «Дети, мои дети». А вдруг я умру? Мамы не должны умирать! Я должна заботиться о детях и о Микке! Какой же я испытывала стресс! Когда я умру? Через минуту? Сейчас?
И тут появилась та божественная уверенность: я не могу умереть! Во мне с детства живёт сильная вера. Она всегда со мной, она принадлежит мне, и она внутри меня. В детстве я пела в церковном хоре, и это невероятно много для меня значило. Там я ощущала доверие и находила утешение. Сила, которую придавала мне моя вера, помогала мне справляться со многими трудностями.
Казалось, я нахожусь в лимбе[11]. Наша семья пыталась жить как прежде, хотя раз за разом все убеждались: это невозможно.
Несмотря на частые визиты в больницу, мы старались сохранять хоть какие-то семейные традиции.
Например, по пятницам мы устраивали охоту за сокровищами. Сокровищем всегда был спрятанный пакетик со сладостями. Со временем традиция переросла в нечто большее: иногда мы могли полпятницы придумывать новые задания. Когда я заболела, мы решили продолжить игру в коридорах Каролинской клиники. Правда, сделать это нам удалось всего один раз – а дальше мы и пытаться не стали. Было очевидно, что всё изменилось и как раньше уже не будет. Притворяться, будто скоро снова будет по-прежнему, казалось странным и неестественным.
Я не могу без слёз говорить о том, как мне тогда не хватало возможности быть мамой. До болезни я считала себя сильным человеком, у которого абсолютно всё под контролем. Пожалуй, в моей болезни самым ужасным оказалась именно моя неспособность быть той мамой, которой мне бы хотелось.
Люди часто говорят, что не понимали, насколько хорошо живут, пока на их долю не выпали тяжёлые испытания. Но мы понимали. Мы часто говорили друг другу о том, как же нам повезло. Любовь, успех, здоровье. Я думаю об этом даже сейчас, глядя на фотографии детей, сделанные до моей болезни. Мы были так счастливы вместе. У нас было всё.
И тут такое. Всё переворачивается с ног на голову. Вероятно, многое нельзя понять, если сам через это не проходишь.
Мне казалось: как хорошо, что дети ещё маленькие и пока не совсем осознают происходящее. Хотя Юсефин, пожалуй, что-то понимала, но Оскар – точно нет. Они много времени проводили со своей няней Ингер, а я всё разъезжала по больницам.
Микке молился, чтобы дети успели подрасти, прежде чем я умру. Об этом он рассказал мне гораздо позже. Он молился, чтобы у детей сложился определённый образ мамы, чтобы у них появился шанс как следует запомнить меня. Чтобы Оскару исполнилось, по крайней мере, девять. Но Микке знал, что требует слишком многого.
Из-за облучения у меня стали выпадать волосы. Они лезли клочьями, и особенно сильно перед Рождеством. Микке опасался, что это Рождество станет последним в нашей совместной жизни. И ведь так действительно могло случиться.
Просто мне несказанно повезло.
В январе, через полгода после того, как я узнала о диагнозе, Roxette получили медаль из рук короля.
На днях Микке сказал: наверное, они испугались, что я умру, и потому поторопились вручить эту награду. Пожалуй, он прав. Но мне было приятно, что нашу работу признали достойной. При этом было ужасно тяжело. Присутствовать на церемонии означало показаться на людях. Меня никто не видел с тех самых пор, как я заболела. И ко всему прочему, я стала ещё и лысой.
Мы с Мари Димберг принялись подыскивать мне подходящую шляпку и нашли очень неплохой вариант леопардовой расцветки.
Накануне церемонии журналист «Экспрессен» Никлас Рислунд позвонил в дверь Мари Димберг. Было поздно, и она уже легла. Никлас рассказал о том, что узнал, будто моя опухоль не прошла, а, наоборот, продолжала увеличиваться. Будто у меня метастазы в груди и во всём теле. Мари ответила, что не комментирует слухи о моём здоровье – и вообще-то собирается спать. Но Никлас не сдавался и требовал, чтобы она позвонила мне и узнала, так ли это. Мари Димберг попросила его проявить хоть каплю уважения и оставить меня в покое. Он же ответил, что напишет статью в любом случае, а значит, всем будет лучше, если он добавит ещё и официальное подтверждение.
В итоге Мари Димберг вышла из себя. Они начали кричать. Никлас утверждал, что она, будучи представителем публичной личности, имеет ряд обязательств. Мари парировала: она не должна отчитываться перед ним и «Экспрессен» о состоянии моего здоровья.
А потом просто захлопнула дверь.
На следующий день Мари Димберг позвонила нам и спросила, читали ли мы «Экспрессен».
– Нет.
– И не читайте, – ответила она. – По возможности не обращайте внимания на эту газетёнку.
Но разве можно не заметить «Экспрессен»? По всему городу передовицы кричали о том, что всё моё тело поражено раком. Из статьи следовало лишь одно: мне осталось недолго.
Это было неправдой, и Мари Димберг выступила с опровержением. Тогдашний главный редактор «Экспрессен» Отто Шёберг сослался на «надёжные источники» в Каролинской больнице. Наша семья была в ярости.
Всё это происходило в тот самый день, когда мне должны были вручить медаль.
Не знаю, возможно ли понять чувства человека, читающего о себе нечто подобное. На глазах у всех тебе пророчат смерть, не имея на то никаких оснований. При этом и в клинике тебя тоже не способны защитить. И есть люди, которые пытаются любой ценой заработать на несчастье других. Твоя личная боль во всём мире становится приятным дополнением к кофе.
На церемонии я так разнервничалась, что, позируя перед фотографами, умудрилась взять медаль вверх ногами. Казалось, все пялились на меня, пытаясь понять, насколько тяжело я больна. Люди во все глаза таращились на умирающую женщину, у которой, как они только что прочитали, метастазы во всём теле. Это был ужасный день.
Связываться с «Экспрессен» и обвинять издание в клевете нам совсем не хотелось. Канцлер юстиции лично подал в суд на Каролинскую клинику. Врач, который меня оперировал, позвонил нам и рассказал, как в больницу явились пятеро полицейских, чтобы обыскать его кабинет. Их визит неприятно удивил его, но, разумеется, он, как и мы, тоже хотел узнать, откуда информация просачивалась в прессу. Нарушение врачебной тайны – серьёзное преступление, за которое грозит до трёх лет лишения свободы.
