22 апреля 2022 года Волокно Я мирно сплю и мирно пью вино, и даже пол мету в подъезде мирно. Я мир пряду, как будто волокно. За нитью – нить: усердно, ювелирно. Я мир пряду, потом вяжу, как плед. И укрываюсь им от этих бед. Укутываюсь им, как в белый кокон. Живу без снов, живу без слов и окон. И я не знаю, кем я стану там, кем назовут меня, когда при свете я выскользну из мира, как из сети, к другим, не рукотворным берегам. 4 июня 2022 года
Руины Я бы стала стареть, как стареет стена Эк-Балама: сквозь ступени ее прорастают деревья в тени. Я бы стала стареть – точно так же, как бабушка, мама, и как сотни до них исчезающих женщин родни. Я бы стала стареть, затерявшись в тех джунглях – руиной, чтоб тропу до меня прорубить не нашлось топора. Я бы стала стареть, покрываясь окраской змеиной, забывая о том, как на самом я деле стара. Я бы стала стареть, игуан пригревая на камне, приютив муравьев под обломком, где ниже трава. Я бы стала любить свою старость, поскольку она мне показала бы, что, исчезая, я все же жива. «Я бы хотела с тобой провести свою старость…» Я бы хотела с тобой провести свою старость. Это та самая необходимая малость, что для меня составляет основу событий. Я, словно дом, что усвоив закон перекрытий, стал неустойчив в своем равновесии шатком. Слишком привязан к спонтанным словам, беспорядкам. Слишком зависим от снов и касаний постельных. Я не хочу, чтоб мы встретили старость раздельно. Где-то есть день, когда гостьей она постучится, чтоб рассмотреть, как родными становятся лица: схожесть в улыбке и смехе, морщине межбровной. Близость любовная, к старости ставшая кровной. Где-то есть день, где встречаем мы старость у дома, словно соседку, как будто с ней вечно знакомы, и предлагаем остаться сегодня на ужин. Ты и тогда, и сейчас – будешь рядом мне нужен. Ты и тогда, и сейчас – мое горе и радость. Я бы хотела с тобой провести свою старость. Минуты молчания На самом же деле главное происходит именно там. А мы только фоновый шум, только ветер – уста к устам. Мы о стену горох, вода, что из крана (кап-кап) течет. Мы часы, что стрекочут, словно не закончился их завод. На самом же деле здесь должна стоять тишина. За каждую жизнь, неважно, откуда ушла она. Минута к минуте молчания – вот она для меня, основа не наступившего для погибающих дня. На самом же деле я боюсь не оплакать их всех. Одной залатать невозможно пустоты земных прорех. Молчание – суть страдания. Молитва тогда сильней, когда в онемевшем горе уже не мешают ей. Проза Павел Крусанов Родился в 1961 году в Ленинграде. Окончил географо-биологичесний факультет Ленинградского педагогического института им. А. И. Герцена. В первой половине 80-х – активный участник музыкального андеграунда, член Ленинградского рок-клуба. Работал осветителем в театре, садовником, техником звукозаписи, инженером по рекламе, печатником офсетной печати, редактором в издательствах. Автор восьми романов и нескольких сборников малой прозы. Отдельные произведения переведены на сербский, словацкий, болгарский, немецкий, итальянский, английский и китайский языки. Лауреат премии журнала «Октябрь». Четырежды финалист премии «Национальный бестселлер». Финалист премии «Большая книга». Лауреат премии «Созидающий мир». Белая тень Вчера Петр Алексеевич славно пображничал с Цукатовым и Иванютой в трактире на Кузнечном. Давно они не купались в струях такой дружеской сердечности и не опрокидывали рюмочку под такой занятный разговор. Обошлось без мелких капризов Иванюты (хочу блины – вот такой длины), забавных в отдельности, но тяжелых в охапке, и без цукатовской заносчивости (не дорог твой кирпич, дорог мой жемчуг), вынуждающей собеседника к ответным колкостям или напряженной сдержанности, вредным для безмятежного духа застолья. Да и сам Петр Алексеевич не нудил – все шло легко, вдохновенно, как в юности. Ощущение душевности не отравила даже поджидавшая дома отповедь Полины, полная старых обид и запальчивых упреков: ничего не попишешь – пьянство и в самом деле здорово отвлекает от семейной жизни. Профессор Цукатов рассказывал о необычайном случае везения из давних времен: однажды студеном он, волжский паренек, приехавший в Ленинград ковать ученую карьеру, шел по улице голодный и бедный, мечтая о скромном пирожке и чашке бульона, – денег не было даже на такую чепуху. Ему запомнилось: вокруг – охристая симфония Садовой, а небесная лазурь над ней, черт дери, полна такой чистоты, что уже походит на сияющий звук, от которого слепнут глаза и закладывает уши. Кажется, стоял апрель. Как писал Гончаров, провинциал поначалу всегда объявляет войну тому, что есть в столице и чего нет в его Новогородищенске, – Цукатов выпадал из этого правила. Он сразу принял Ленинград со всем его холодным великолепием, мечтал овладеть поразительной техникой его убийственной вежливости и считал себя вполне счастливым: с первого раза он не поступил в университет, но проявил упорство – вернулся домой, год отработал на заводе, дававшем бронь от армии, усердно готовился, и в результате вторая попытка оказалась успешной. Что касается денег – их не было потому, что три дня назад он на остатки стипендии и тех средств, которые ежемесячно присылали родители, купил в комиссионке банджо. Страсть к извлечению гармоничных звуков была его вторым жизненным движителем, но в сравнении с тягой к науке – факультативным. В его комнате в общежитии уже составился небольшой музыкальный инструментарий: гитара, деревянная блок-флейта, альтовая продольная и вот теперь – банджо. Не просто вообразить себе звучание такого квартета. Уже второе утро он просыпался в этой комнате от голода, ехал в университет, в студенческой столовой брал бесплатный хлеб и жевал на лекциях, однако ни минуты не сожалел о покупке. В юности Цукатов был идеалистом и разносторонней личностью. Итак, он шел, в брюхе у него выли волки, и, глядя под ноги, он мечтал найти хотя бы двугривенный – по тем временам на пирожок с бульоном этого бы вполне хватило. И тут он увидел на асфальте червонец – подарок судьбы, превозмогавший его воображение. Вот так: молил о корке хлеба, а получил горшок каши. И даже больше. Собственно, все. |
