Стояла холодная галицийская весна, и Бешт, сняв с себя традиционную еврейскую одежду, оделся так, как одеваются украинские крестьяне – в сапоги и короткий потрепанный бараний тулуп, перетянутый широким кушаком. «Шивхей Бешт» добавляет к этому, что он изменил свой внешний облик и выговор, и таким образом стал окончательно похож на типичного «ам га-ареца», этакого еврейского мужлана, якшающегося с украинскими мужиками и живущего случайными заработками, а порой и подаянием.

В таком виде он и появился в зале раввинского суда в то самое время, когда там шло очередное разбирательство, и попросил аудиенции у р. Гершона. Когда тому передали, что некий очень странный еврей, явно не из города, хочет его видеть и подробно описали незнакомца, р. Гершон принял его за нищего и хотел подать ему милостыню. Однако «ам га-арец» продолжал настаивать на личной встрече наедине, и в конце концов р. Гершон уступил.

Когда они остались с глазу на глаз, Бешт протянул р. Гершону договор между ним и р. Авраамом и произнес те слова, которые праотец Яаков сказал в свое время Лавану: «Дай жену мою!». Но р. Гершон был так огорошен внешним видом и выговором нежданного гостя, что даже не заметил, как легко тот ввернул в свою речь цитату из Торы. Он перечитал уже знакомый ему договор, несколько раз переводя при этом взгляд на Бешта, и вновь и вновь задаваясь вопросом о том, что могло подвигнуть отца – умного, степенного еврея – согласиться на брак сестры с таким «неотёсанным чурбаном».

В совершенной растерянности он велел позвать сестру, рассказал ей о том, какое впечатление произвел на него ее суженный, и сказал, что как та решит, так и будет.

– Но ведь я уже сказала, что если так решил отец, то и рассуждать не о чем. Видимо, это предопределено Свыше – возможно, для того, чтобы от меня произошло достойное потомство, – ответила Хана.

После этого был назначен день свадьбы, и накануне брачной церемонии Бешт заявил, что в соответствии с требованием талмудического трактата «Кидушин» хочет перед началом церемонии увидеть будущую супругу и поговорить с ней.

Так состоялась их первая встреча, во время которой Бешт рассказал невесте о том, как познакомился с ее отцом и как они сговорились об этом браке, а также о том, что он отнюдь не является неучем и при случае может посоперничать в знании Торы с любым известным талмудистом.

Словом, Бешт, скорее всего, открыл жене, что является нистаром, но попросил хранить это в строгой тайне, которую она не должна выдать ни при каких, даже самых крайних обстоятельствах.

* * *

Свадьба осталась позади, Бешт с супругой стали строить свое семейное гнездо, но р. Гершон Кутовер все никак не мог успокоиться.

То, что у его новоиспеченного шурина нет ни гроша за душой, его как раз беспокоило меньше всего. Но вот то, что он был полный невежда, совершенно не сведущий в Торе, сильно уязвляло его самолюбие. Главе раввинатского суда в качестве родственника полагался талмид-хахам, и никак не «ам га-арец», и потому особых симпатий к Бешту р. Гершон никак испытывать не мог.

Несколько раз он пытался дать Бешту уроки Талмуда, но тот, посидев некоторое время над книгой, начинал жаловаться, что все эти премудрости не входят в его голову, и просил закончить занятия.

Все это настроило р. Гершона против Бешта еще больше. Он стеснялся шурина, считал родство с ним позором, и в разговоре с сестрой стал настаивать на том, чтобы она потребовала развод. Когда же та наотрез отказалась разводиться, то р. Гершон предложил супругам сделку: он купит им лошадь и телегу, а они покинут город, чтобы не позорить его, и поселятся в каком-нибудь другом месте, подальше.

Бешт с женой приняли это предложение, и спустя примерно три года после свадьбы, то есть в 1727 году, покинули Броды и перебрались в какую-то дальнюю деревеньку в Карпатах. Согласно всем источникам, те годы Бешт с началом каждой недели уходил в горы, где накапывал глину. Два или три раза в неделю жена приезжала к нему, нагружала глиной телегу и везла на продажу в город (вряд ли в те же Броды, так как брат просил ее там не появляться). На эти деньги они и кормились.

Сам Бешт приходил домой только на субботу. Большую часть времени он проводил в одиночестве, часто постился, а когда все же собирался поесть, выкапывал в земле ямку, размешивал в ней муку с водой и затем под горным солнцем эта смесь превращалась в некое подобие хлеба или лепешки. По другому преданию, жена давала ему каждое воскресенье перед уходом в горы каравай хлеба, но к пятнице, когда приходило время возвращаться домой, буханка нередко оставалась нетронутой.

Но еще во время пребывания в доме р. Гершона с Бештом произошла одна чудесная история, о которой он тоже рассказывает в уже упоминавшемся нами письме.

«Однажды, – повествует Бешт, – накануне субботы, в которую читается недельная глава «Вайешев», примерно через час после полудня напала на меня сильная дрема, и явился во сне мне некий старец и сказал мне:

– Известно ли тебе, кто я?

– Нет! – ответил я.

И сказал он: «Знай, что я послан с Небес учить тебя, и потому каждый день приходи к месту между двумя горами, которые расположены близ города. И я буду приходить туда учиться с тобой и открою тебе, как ты должен себя вести. Но ты не должен рассказывать об этом никому, в том числе, и своей жене. Ибо запрещено, чтобы это дело открылось кому-либо до тех пор, пока я не разрешу тебе сделать это».

И когда я спросил о его имени, он ответил, что с течением времени откроет мне и это.

Старец исчез, и я пробудился. И подумал я в сердце своем, что это – лишь сон, и не стоит обращать на него внимания. Я пошел окунуться в микву в честь святой субботы, и в тот момент, когда оказался под водой с открытыми глазами, то снова увидел перед собой этого старца, и великий трепет охватил меня, так как я почувствовал, что словно становлюсь другим человеком и святой дух осеняет меня.

Во время молитвы в честь встречи субботы я заметил, что люди из клойза то и дело поглядывают на меня, но не мог понять, в чем дело. И в ночь субботы явился мне тот же старец и сказал: «Не думай в душе своей, что это только сон. Нет, дорогой, это происходит на самом деле. И тебе следует в воскресенье выйти за город и там ты встретишь меня между второй и третьей горами. И во имя Всевышнего прежде, чем ты выйдешь, тебе следует четыре раза окунуться в микве».

После этого он исчез. Когда я проснулся, то стал понимать, что речь идет не о простых вещах, и это был не только сон, а нечто посланное мне свыше в заслугу моих святых предков, да будет благословенна их память, которые умножили свои молитвы и вознесли просьбу обо мне к Святому престолу, чтобы я удостоился подняться на высокие ступени.

Так я это понял, и вот во время утренней молитвы вызвали меня к Торе и удостоили быть мафтиром. И это само по себе было чудом в моих глазах, так как раньше меня никогда не удостаивали чести быть мафтиром.

Во время третьей трапезы святой субботы обратился ко мне мой святой шурин – рабби Гершон из Ки-Това – и сказал: «Исролик, я вижу, какие-то большие перемены на твоем лице. Здоров ли ты или дело в чем-то другом?». И не ответил я ему ничего, как и наказал мне старец.

На исходе святой субботы, в моем доме, после того, как прочитал я песнопение «Элиягу а-нави», спросила хозяйка дома моего, что во мне так горит, но понятно, что не ответил я ей ничего.

Воскресным утром недели, когда читается глава «Микец», выпал глубокий снег, но я не обратил на это никакого внимания. За час до полудня я направился в микву, и сразу же направился за город, к месту между второй и третьей горами, и вот старец предстал передо мной, и велел мне идти за ним. Пошел я за ним, и вошли мы в пещеру, которая была полна света, и посреди нее стояли стол и два стула. Старец сел на один из стульев, и приказал мне сесть на другой. Затем он достал из-под одежды книгу, которую я видел впервые в жизни, и когда он начал ее читать, в меня словно вошла еще одна душа, и словно открылись глаза мои, и потекли передо мною тайные тропы и открылись врата понимания.