Это только в сказках у поступков каждого человека есть логического обоснование. Павел Сергеевич всегда улыбался, когда слышал это. Реальные люди и ошибаются, и упорствуют, и тугодумствуют, и поступают из вредности, старых комплексов, и еще черт знает почему. Самое страшное — люди настроения, срывающиеся на окружающих. Не каждый начальник будет слушать логичный доклад: иной топнет ногой и заорет «поумничай мне тут!» или «к черту идите!» Да еще велит убрать с глаз долой — за то, что смеешь претендовать на что-то. Достоевский, которого Павел Сергеевич любил больше всех писателей, был куда мудрее кабинетных аналитиков и даже Пушкина с Чеховым вместе взятых. Вот глянул князь Мышкин случайно в письмо Гани Иволгина, а тот его возненавидел за это. Мышкину и невдомек, что теперь у него враг на всю жизнь: Иволгины не прощают того, кто узнал их тайну. Или какая тут со стороны великая логика, что Федор Павлович Карамазов шута из себя в монастыре изображал? Тут не логика, а комплексы: я и шутом выше вас, серьезных, на тысячу голов — могу себе это позволить и покривляться, ничтожества паршивые. А кто сказал, что у политиков нет комплексов?
Сейчас Борис Михайлович казался чуть ссутулившимся. Как обычно, его кабинет был завешен картами. На одной, слева, были изображены пульсирующие стрелки Красной Армии, парировавший удары Колчака, Деникина и Юденича. Справа висела карта нашей кампании четырнадцатого года, где синие стрелки с Восточной стороны атаковали одновременно Восточную Пруссию и Галицию. Щебинин знал, что Шапошников давно пишет работу о стратегическом опыте четырнадцатого года, но она почему-то все стопорилась.
— Добрый день, батенька вы мой! — старомодно приветствовал он гостя. — Все ждал, когда зайдёте, да вот дождался. Какими судьбами?
— Хочу отдать статью в «Военную мысль» об опыте Японской войне. — Протянул ему руку Щебинин. — Да вот не знаю, возьмёте ли. Я не о нас, а о японцах написать хочу.
— Тема интересная… — прищурился Борис Михайлович. — А что именно?
— «Опыт активной страннической обороны в боях на реке Шахэ», — ответил Щебинин.
— Спрошу редакцию. Статья нужная, — охотно кивнул Шапошников. — Проволочки, конечно, будут, готовьтесь, — прищурился он. — С нашим-то наступательным зудом, — посмотрел он вверх.
— Неужто настолько? — весело улыбнулся Павел Сергеевич. Он знал, что переход на юмор всегда сближает собеседников.
— Настолько, Настолько. Теперь не двадцать седьмой, все под лупой читают. Впрочем, если возьмете рекомендацию Якира — пустят по ускоренной. Да и я поддомкратить постараюсь.
— Якира? — замялся Щебинин. После недолгого опыта совместной работы он хорошо понимал, что Иона Эммануилович будет последним, кто даст ему рекомендацию.
— Нахмурились? — тоже улыбнулся Борис Михайлович. — Правильно. Меня тоже многое волнует в его окружении. Вы бы намекнули Примакову, как другу, что зря наш товарищ Якир в Киевском округе такими сомнительными людьми себя окружает. Возьмите хотя бы Шмидта…
— А что с ним не так? — поинтересовался Павел Сергеевич.
— Недавно зашел к нему. Он мне, представляете, сказал: «А портрет Сталина надо иметь».
— Шмидт? Он же всегда был антисталинистом…
— Да вроде был, — охотно подтвердил Борис Михайлович. — Но был в двадцать седьмом, когда Троцкий еще числился великим вождем. А теперь, когда Сталин решительно победил, тот же Шмидт рекомендует не только своим подчиненным и начальникам, но и командиру соседней бригады Илье Дубинскому вешать в кабинетах сталинские портреты.
Щебинин нахмурился. Слишком он хорошо он знал историю Шмидта. Да, все верно. Дмитрий Шмидт лихо дрался на фронтах в составе корпуса червонного казачества, после войны командовал в нем дивизией. В двадцатых был активным троцкистом. Бывший партизан, человек отчаянной храбрости, Шмидт придавал мало цены кумирам и авторитетам. Исключение Троцкого из партии буквально накануне XV съезда привело его в бешенство. Он приехал в Москву и отыскал Сталина где-то в перерыве между заседаниями. Облаченный в черкеску, с папахой на голове, он подошел к генсеку, непотребно выругался и, доставая воображаемую саблю, пригрозил: «Смотри, Коба, уши отрежу!» Сталину пришлось проглотить и это оскорбление».
Но, пожалуй, больше всего Павла Сергеевича раздражала в Шмидте его пристрастие к красивой жизни. Командуя 8-й механизированной бригадой в Киеве, Шмидт и по слухам жил на квартире в доме у Театра Франко, этажом выше жилья Шмидта. Когда-то в этих шикарных квартирах с узорчатым паркетом, лепными потолками, изразцовыми голландскими печами жила киевская знать. «Борец… за всеобщее равенство»… — с презрением думал Щебинин.
— По мне, так не большого ума человека, — вздохнул Шапошников. — Махать шашкой и грозить умеет и дурак, — выразительно посмотрел он.
— А Сталин?
— А Сталин, думаю, не забыл выходки Шмидта. Возвышает его, но сам не верит, — снова протянул нараспев Шапошников. «Догадайся, мол, сам, если умный», — словно говорил его взгляд.
— Я бы тоже не доверял после такого… — нахмурился Щебинин.
Он не стал договаривать: не потому, что не доверял Шапошникову, а потому что была мысль, не дававшая ему покоя. Шмидт был из Червонных казаков, давних врагов Первоконников. С первыми вместе в Гражданскую воевал Троцкий, со вторыми Сталин. Шмидт был всегда помощником Якира, другом Тухачевского… Кто знает, чем обернётся для них дружба со столь скомпрометированной личностью? Ворошилов, выходец из Первой конной, их не любил. И Сталин в этой игре был на стороне Первой конной, а не Червонных казаков, из которых происходил и он сам, Павел Щебинин.
Вот и Борис Михайлович Шапошников — старый царский офицер, выпускник царской Академии Генштаба держится осторожно. Царское прошлое — не лучшая биография. Для новой власти, несмотря на все заслуги, он всегда «товарищ военспец» и не более того. А Червонные казаки свои, прошедшие Гражданскую. Потому и форсят, не веря, что их осмелятся тронуть. Троцкий с Зиновьевым тоже не верили, а что вышло? Но вот только не пошел урок им впрок.
— Борис Михайлович, у меня есть просьба… личная… — Щебинин чувствовал себя ужасно неуверенно в роли просителя. — Товарищ Майоров, наш общий знакомый из Ленинградского обкома, просит за одного парня — Сергея Гордеева. Недавно закончил летное училище. Отказать не могу, старые друзья с Гражданской.
Шапошников чуть насмешливо прищурился, а затем легонько откинулся на стуле.
— Значит, не хочет товарищ Гордеев в окопах мокнуть как вы, батенька мой?
— Я о другом… — Щебинин почувствовал уверенность. — Скорее, наоборот, хочет в испытательную часть.
— Да знаю, знаю. Распределение грядёт. А он хочет вырваться из общего потока.
— Возможно и так. — Ответил Щебинин. — Но понять его тоже можно. Загонят парнишку в Сибирь, где Макар телят не пас, и сиди пятнадцать лет. А так хоть шанс будет у парня.
— Значит, в бой рвётся? — уголки губ Шапошникова чуть шевельнулись.
— Рвётся, — также чуть улыбнулся Щебинин.
Сейчас он поймал себя на мысли, что это улыбка сорокалетнего — дожившего до середины жизни. Улыбка тех, кто уже смотрит на юность чуть снисходительно, как на чудачества мальчишек, забывая, что и сам двадцать лет назад был таким же.
Шапошников отодвинул папку и встал из-за стола.
— А я вот в десять лет возмечтал военным стать. Помню, в городе был музей войны двенадцатого года. Как-то отец сводил меня туда, и пообещал себе стать военным. Сколько лет прошло, а не могу забыть тот тёплый августовский день, музей с колоннами и брусчатку. Шёл, смотрел на афишные будки и мечтал уже… — улыбнулся он
.
Щебинин молчал. Понимал, что раз Шапошников заговорил о сокровенном, лучше его не прерывать.
— Я ведь, батенька мой, сейчас не о Шмидте думаю. Меня тревожит, что Германскую войну мы все же проиграли.
— Вышли из неё, — механически поправил Щебинин.
— Ну, утешать, Павел Сергеевич, мы себя можем сколько угодно. А объективно проиграли. И с тех пор нас в мире низко ставят. И французы, и англичане, и японцы, и немцы, что меня особенно тревожит. Пино так вообще писал, что мы сдаёте «Малой Антанты»! Вот так-то.
