— Привет братской Французской компартии! — услышал я знакомый звучный голос. Мгновение спустя в дверях показался Всеволод Эмильевич. — Смотри, как вымахал уже! — подмигнул он мне.

— Здравствуйте… — сначала я немного смутился, но дружеская улыбка настиного отца сняла первую неловкость. — А я вот помню, как вы мне про Чан Кайши рассказывали! — улыбнулся я.

— Да теперь сам кому хочешь о нем расскажешь, — снова улыбнулся Всеволод Эмильевич. Настина мама тоже не сдержала улыбку: видимо, Настины родители знали про уроки политинформации. — Что думаешь про Гитлера?

— Гитлер — это война, — ответил я.

— Так уж и война? — усомнился Всеволод Эмильевич. — Шпенглер, конечно, пошел бы войной на Запад, а Гитлер… пока у немцев нет ни армии, ни общей границы с нами…

— Вот и радуйтесь! — улыбнулась Светлана Эдуардовна. — Идите лучше в кабинет и поговорите пока. Анастасия, это не дело, — строго бросила она.

— Иду, иду, я косу переплетала, — пояснила Настя и вышла в коридор. — Привет, — улыбнулась она мне.

— Привет, — кивнул я ей.

— Ладно, пошли, — весело предложил мне ее отец.

Кабинет Всеволода Эмильевича напоминал кабинет отца — только немного меньше по размеру. На столе лежали какие-то статистические бумаги, с которыми он видимо работал. Настин отец был дома в рубашке с косым воротником, какие носили во времена моего детства. Он показал меня в кресло и улыбнулся: давай, мол, чувствуй себя, как дома!

— Всеволод Эмильевич, — я не сел, а стал ходить по кабинету. — У вас есть друг Павел Щебинин. Он передал мне через Настю часы моего отца.

— Да? Настя, значит, дела с Щебининым проворачивает без нашего ведома, — притворно проурчал он.

— Расскажите мне, пожалуйста, про Щебинина, если можно, — кивнул я.

— Я думал, мама тебе все расскажет, — светлые брови Всеволода Эмильевича поползли вверх.

— Да я спрашивал, но она его почти не помнит. Говорит, в Италию вместе ездили, когда я родился… И все!

— Интересно… — отец Насти подвинул чернильницу. — Я-то думал, Паша у вас друг семьи!

— Я его тоже не помню… Вообще, — честно сказал я.

— С Щебининым я познакомился в девятнадцатом, когда Деникина били. Потом он служил при штабе Августа Корка. Слышал он нем?

— Конечно, он Сиваш брал! — сразу ответил я.

— Молодец! — подмигнул мне хозяин кабинета. — Ну, а потом Щебинина в Москву перевели…

— И там он с отцом познакомился? — с интересом спросил я, стараясь не пропустить ни одного слова.

— Раньше… Знаю только, что он в Италии с ним был, когда Генуэзскую конференцию готовили. А потом мы встретились в Москве в двадцать пятом и возобновили дружбу. Ненадолго, правда… Паша военный, его почти сразу в Берлин направили.

— Об отце он ничего не рассказал? — я с надеждой посмотрел на висевшую напротив карту двух полушарий Земли. К моему восторгу она была испещрена пароходными линиями.

— Только в общих слоях и только хорошее, — улыбнулся Всеволод Эмильевич. — Хотя погоди… У меня для тебя кое-что есть!

Быстрым движением он открыл бюро и, порывшись, достал оттуда старый конверт. В нем лежало несколько фотографий, углы которых были уже сильно размыты. Наконец, Всеволод Эмильевич достал одну из них и протянул мне. Я присмотрелся. Справа стоял мой улыбавшийся отец в пиджаке и при галстуке; слева — высокий мужчина с тонкими черными усами и в форме красноармейца. А между ними стояла тонкая девушка в темном платье, которая немного кокетливо поправляла шляпку. Я присмотрелся в ее лицо, но оно было закрыто темными очками.

— Это Щебинин? — спросил я, указав на красноармейца.

— Да. Здесь то девятнадцатый, то ли восемнадцатый год, — пояснил Всеволод Эмильевич.

— А кто эта женщина? Это не мама, — покачал я головой. Странно, но она казалась мне чем-то знакомой.

— Понятия не имею. Фото мне подарил Щебинин в двадцатом, на память. Другого не было, а у него их было две. Да, бери, бери, мне оно не к чему, — улыбнулся он.

— Так, идите пить чай, — Светлана Эдуардовна позвала меня в зал, где усадила нас с Настей за большой круглый стол, накрытый синей скатертью. В центре стояла ваза с камышами, как было модно в те времена.

— Ты спросил Ирку про Мишу? — Настя пристально посмотрела на меня.

— Ага… Только там все сложнее, чем я думал, — ответил я, подвинув чашку. — У Мишки с родителями не все так.

— Я слышала… — Настя внимательно посмотрела на чашку. — Но родители — это родители, а Мишка — это Мишка.

— Отстаньте вы от Мишки! — Светлана Эдуардовна поставила нам бисквит. — Правильно ваша Волошина за ним наблюдает. Его родителей не просто так отозвали из Лондона.

— Мама мне тоже что-то такое говорила, — отпил я чаю. Эх, горячий — губу прижигает!

— Наталья Филипповна права, — подтвердила мама Насти. Мы переглянулись. — Настя, прекращай ходить к Ивановым и впутывать Алешу в это дело!

— Мама, я хочу с ним дружить! — возмутилась Настя.

— Вот дружи с Алексеем и Антоном, хорошие ребята. И не надо супиться, — строго сказала Светлана Эдуардовна и вышла из комнаты.

— Мама тебе не говорила, за что их отозвали? — спросила Настя. Когда она спрашивала, в ее глазах появлялось что-то требовательное.

— Из-за какого-то Сокольникова, — тихо ответил я. — А Ирку надо переключить на кого-то.

— Ирка так изменилась, правда? — Настя пристально посмотрела на меня.

— Интересно, Машка правда ее так не любит? — поинтересовался я. В пылу разговора мы не заметили, как в комнату снова вошла Настина мама — принесла нам варенье и прозрачные розетки.

— Машка говорит, что она изнеженная, трусливая и жестокая, — сказала Настя.

— И власть любит, — улыбнулся я.

— Тоже мне — графиня Верховская! — хмыкнула Светлана Эдуардовна, поставив варенье на стол. Мы переглянулись.

— Верховская? — удивленно переспросила Настя.

— Именно, — кивнула ей мама. — Маменька вашей Ирины. Даром что ли говорят: «Яблочко от яблони…»?

Я отпил чай. Невероятно: на шестнадцатом году революции графиня Верховская — наш председатель совета отряда! Вроде бы все графы давно удрали в Париж. Хотя, может она наша? Вот Алексей Толстой тоже граф, но наш, «красный граф», настоящий большевик! А если нет? … Я почувствовал, что столкнулся с вопросом, на который не знал ответа.

Настя

Вчерашний диалог я слышала. Интересно, почему Алекс узнавал о Щебинине? Я пришла в школу, все еще раздумывая обо всех этих странностях, хотя понимала, что это личное дело Алекса, меня все это волновать не должно, но желание открыть эту загадку оказалось сильнее. Суховский старший — Щебинин — Леша… Леша — Щебинин — Суховский-старший… И мне казалось, что часы здесь как-то замешаны. Как говорил Щебинин — эти часы дело жизни отца Алекса. Но что такого в этих часах?

А что касается Миши то откуда родители знают, что происходит в школе? Я могу дружить с Мишей не ходя к нему домой. Всё-таки родители это родители, а Миша это Миша. Да и жалко его: Ирка его зажирает просто замечаниями и придирками!

Из размышлений меня вывели Вика и Соня. Петренко наконец взбунтовалась, так как Вика уже достала ее ехидными репликами.

— Некрасивым нечего выделываться, все для красивых, — заявила Гришкова.

— Нет, подруга, у нас не Германия, с твоим фашизмом и сами справимся, — протянул Влад.

Вика смерила его сердитым взглядом, зато в зеленых глазах Лены мелькнуло одобрение. Они не особо нравились друг другу, но было видно, что сравнение Виктории с немецкими фашистами ей понравилось. Всё-таки странно: я слышала, что эти двое сестра и брат, видела что они входили в один и тот же подъезд и дом, они были вместе на демонстрации с мужчиной и женщиной, эта же женщина махала Вике вчера на катке. Если это ее тетя и дядя то куда же пропали родители? Уехали? Но не на три же года! Да и отношения между Викой и Владом не похожи на родственные, разные фамилии…

Странно всё это, странно… А что такого было в часах Суховского-старшего я так и не могла догадаться.