В дальней комнате негромко бубнил телевизор, время от времени заглушаемый смехом Алины и Вики. Рысич улыбнулся. Точно, вторая «Полицейская академия» должна идти, вчера в это же время первую гоняли, обещали всю неделю по серии…

Ужин прошёл душевно, а теперь Рысич расслабленно мыл посуду, рассчитывая скоро присоединиться к жене и дочери. Июньский вечер за окном уже набрал силу, но штормовое предупреждение на девяносто с лишним процентов оставалось предупреждением: разве что порывы ветра стали чуточку резче.

Запах жгучего перца защекотал ноздри неожиданно: и сразу исчез. Рысич настороженно оглянулся. Перец в их доме водился лишь чёрный – молотый и горошком. Острый Рысич настрого запретил покупать в любом виде: чересчур страшной была связанная с ним память…

Запах появился снова. Стал настойчивее, злее: словно где-то неподалёку положили пригоршню сильно измельчённого и обильно давшего сок чили.

«Из вентиляции, что ли, попёрло?» – думать о другом варианте Рысичу не хотелось совсем.

Запах снова пропал. Рысич на всякий случай открыл настежь форточку, и продолжил мыть, угрюмо посматривая по сторонам. Настроение стало поганее некуда, пальцы подрагивали – мелко, почти без остановки. Целый год уже испарился, а в памяти ничего не потускнело: не говоря уже о том, чтобы забыть всё без остатка…

Такое – не забывается. Пусть даже ты всегда будешь уверен в том, что сделал всё правильно. Просто есть вещи, не способные поддаваться забвению. Со временем они могут слегка потускнеть и размыться, отчасти утратить вес и горечь: но всегда будут недалеко от поверхности, готовые в любой миг напомнить о себе…

«Ничего, Паша, переживёшь как-нибудь, – он принялся намыливать очередную тарелку. – Тридцать девять уже, не пацан. Главное, что мои – ни сном, ни духом…»

Через пару минут Рысич стряхнул воду с рук в раковину, взял полотенце. Вытер раз, другой…

Боль просверлила сознание, намертво прилипла к ладоням, пальцам. Рысич не удержался от матерного возгласа, цветастое вафельное полотенце быстро пропитывалось кровью: она потекла по рукам, закапала на пол.

Ощущение было, словно он вытер ладони бритвенными или ножевыми лезвиями: но Рысич видел – в полотенце ничего нет! Стряхнул его с ладони на пол, и оно упало безо всяких странностей, как ему и полагается. Без малейшего металлического стука, лязга. Выходит, что лезвиями на секунду стали сами складки: больше нечему.

«Да ну нахрен, не может такого быть…»

– Алина! – крикнул он, но жена уже выглянула из комнаты, видимо, услышав его ругательство. Охнула, увидев кровь, серые глазища стали совсем огромными, испуганными.

– Бинт, быстро! – скомандовал Рысич. – Вику не пускай, нечего тут смотреть.

Жена послушно исчезла в комнате. Рысич, морщась, открыл воду, сунул ладони под струю. Левой руке досталось сильнее, чем правой. Порезов было четыре или пять: глубоких – один точно.

Алина вернулась быстрее быстрого, на ходу разрывая упаковку бинта. Рысич подставил левую ладонь, в последний момент – едва не отдёрнув её: почудилось, что бинтом располосует ещё сильнее…

– Паша, ты как это… – изумлённо спросила она, стремительно разматывая бинт. – Сразу обе руки-то?

– Брысь! – громыхнул Рысич на высунувшуюся из комнаты Вику, та спряталась. – Потом объясню. Если сам пойму, что объяснять…

Она не стала терзать вопросами: взялась за дело, хмурясь и покусывая нижнюю губу. Через несколько минут Алина с тревогой посмотрела на набухающие кровью повязки, качнула головой.

– Как слону дробина. Сейчас ключи возьму, в травму поедем. Потерпи.

Рысич молча кивнул, и жена пошла в комнату. Он присел на табурет, чувствуя, что его начинает трясти, уставился на пол.

И, едва не заорал, непонятно как сумев скомкать, погасить крик в горле, поперхнувшись им. Кровь быстро смазывалась, кто-то невидимый преобразовывал капли в буквы: чёткие, тонкие.

Острые.

«Н», «е», «т», «у»…

Пишущий уложился секунд в десять. Рысич смотрел на надпись, отчаянно желая чего угодно – проснуться, упасть без чувств, ещё чего-нибудь: лишь бы не видеть написанные его кровью слова.

«Не тупи, а то заострю».

Где-то на задворках сознания вспыхнула и погасла мысль, что штормовое предупреждение было не зря. Шторм начался, пусть без ливня и ветра: жуткий, непредсказуемый, смертоносный. Рысич без колебаний согласился бы на месяц настоящего, лишь бы его обошло стороной то, что случилось сейчас…

Воспоминание, которое он старательно трамбовал в глубину памяти, безжалостно выкарабкалось на поверхность, обретя краски, ощущения: и, кажется, даже запахи…

Лицо изувеченного ублюдка придвинулось совсем близко. Сквозь боль во взгляде отчётливо проступало взбесившее Рысича превосходство, размочаленные губы еле заметно двигались.

«Я вернусь. Ты пожалеешь. Верь».

«Не в этой жизни».

«Не веришь? Зря…»

Превосходство не желало исчезать, и Рысич харкнул ублюдку в глаза. Ударил, зверея: раз, другой…

«Оттуда ещё никто не возвращался, запомни!»

Остряк вернулся.

*****

– Володю, его… – Рысич помедлил, подыскивая слова. – Изрезали как… Просто кошмарно, в лоскуты. Колющих насчитали за сотню. И, не только ножом… Прямо там, в крематории. Серёга сказал, а он врать точно не станет, мы с ним почти семь лет один кабинет делили. Правильный опер, без гнильцы…

Чередин и Савицкий смотрели на него тягостно, как люди, снова столкнувшиеся с невероятно трудной, и, как считалось – навсегда решённой задачей. Уже без недоверия, но пока ещё – без страха: видимо, не до конца осознали, насколько она усложнилась, стала опаснее…

– Может, это что-то другое? – долговязый, высоколобый, напоминающий журавля Чередин пошевелил пальцами, словно пытаясь нащупать это самое «другое». – Какой-нибудь подражатель… У нас же всё спокойно было.

– И дома у меня дух подражателя был, – не без нажима сказал Рысич. – Так, что ли? А к вам он, возможно, сегодня заглянет, ещё чего-нибудь придумает. Ремень будешь затягивать и без пальцев останешься. И кишки вдобавок выпустишь. Такого ждёшь, да? Я вот этими руками пепел по помойкам развеивал, в три области мотался, чтобы подальше было…

– Тихо, не заводись, – невысокий жилистый Савицкий поднял крепкую ладонь, в умных серых глазах читалась работа мысли. – Я тебе верю, хоть и выглядит всё, конечно… Что делать будем, мужики? Есть предложения? Можно самые безумные, потому что и ситуация у нас тоже – не дважды два…

Чередин сосредоточенно пожевал губами, мрачно бросил:

– В церковь? Или к экстрасенсам? Но там жулья, наверняка, десяток через одного, если не больше. Да и не полезут, в такое-то: они ж не шизанутые… Это нам деваться некуда.

Рысич кивнул, а потом медленно проговорил:

– Такое ощущение, что он что-то задумал. Меня мог, как Володю: но только руками и ограничился. Как будто предупредил. А может, сил пока набирается, тварь. Знать бы, чего хочет…

В кухне повисло молчание. Рысич переводил взгляд с Савицкого на Чередина, и – обратно. Первый пять лет назад потерял дочь, второй, тремя месяцами позже – жену. Рысич лишился племянницы, но через десять месяцев после этого стал для Чередина и Савицкого человеком, давшим шанс на возмездие. От которого они, в отличие от других отцов и мужей – не отказались.

Человек, заставивший их судьбы пересечься, за девять с половиной лет замучил и убил двадцать восемь женщин и девушек. Нож, игла, шило, бритва, пила, спица, колючая проволока: его пыточными инструментами становилось всё, что может резать, пилить, сверлить и колоть. Он набивал раны битым стеклом, мелкими гвоздями, канцелярскими кнопками: зашивал и обильно смазывал жгучим перцем. У каждой жертвы он что-нибудь отпиливал или вырезал: а, куда делись органы и части тел – до сих пор оставалось неизвестным.

Визитной карточкой ублюдка стали чёрные остроты, напоминающие рекламные слоганы, написанные кровью жертв на листах бумаги, которые после смерти Остряк прикалывал им на грудь.