Помимо еженедельных охот и забав, и невероятных попоек, на которых Ханалай единственный оставался трезвым и внимательно слушал пьяную болтовню, предпочитая этот способ осведомленности всем другим, - Ханалай вдруг пристрастился к игре в "сто полей". И это было совершенно удивительно, что человек, начавший играть в "сто полей" в сорок четыре года, обыгрывал чиновников с газельими глазами и пальчиками тонкими, как молодой бамбук.
Свен Бьернссон проходил Олений мост, когда его нагнали трое всадников:
- Пожалуйте с нами.
Яшмовый араван не очень удивился и пошел. Несмотря на то, что объявления о его аресте висели на каждом столбе, араван Фрасак после смерти Шаваша перестал гоняться за проповедником, и Бьернссон больше не опасался ничего. Через час его привели в освещенный факелами двор наместника.
Когда Бьернссона ввели в беседку, господин наместник сидел в креслах, а десяток его гостей - ниже, на коврах и подушках. Ханалай встал, почтительно поклонился проповеднику и подвел его за руку к накрытому столу: кресла наместника остались пусты, только громовая птица таращилась с подголовника.
- Большая честь для меня, - сказал Ханалай, - приветствовать вас в своих покоях. Поистине, ничье слово не значит столько для народа Харайна, как ваше слово.
Бьернссону эти комплименты не очень-то понравились.
- Я, - сказал Ханалай, - человек неученый, о чем тут толковать. Рубить умею, а ведать душами или гражданскими делами - увы!
Кто-то почтительно возразил сбоку:
- Люди выдающихся достоинств не нуждаются в образовании, как самородное золото не нуждается в плавильном котле: лишь презренные металлы, медь и железо, нуждаются в дроблении и переплавке...
- Цыц, - сказал Ханалай, - не пори чепухи! - и продолжил, обращаясь к яшмовому аравану:
- Святой отец! Прошу у вас совета. Я, конечно, недостоин и неучен, но предан государю. Как только я услышал, что в столице бунт, я собрал войско и выступил на помощь государю. По счастию, бунт был подавлен, и в дороге меня встретил гонец с изъявлением благодарности и просьбой оставаться на месте. А вот теперь мне прислали из столицы такое письмо, - и Ханалай протянул проповеднику письмо, вернее, расшифровку оного, выполненную отменным секретарским почерком. "Господин наместник! Новый первый министр, Киссур Белый Кречет, сказал о вас: "Это ставленник негодяя Нана! Он повел войска к столице, чтобы помочь бунтовщикам". А его помощник Арфарра заявил: "Государь! Не выказывайте ему недоверия! Осыпьте наместника дарами, но под любым предлогом вызовите в столицу без охраны!"
Кто-то положил руку на плечо Бьернссона: Бьернссон повернул голову и узнал господина Айцара, первого харайнского богача, который еще два года назад затевал отложиться от империи.
- Колдуны, - сказал Айцар, - помутили разум государя. Первый министр арестован, вместо него какой-то Киссур. Честные люди в недоумении, основы государства поколеблены: только ваши молитвы развеют чары!
- А еще, - вставил Ханалай, - в столице объявился самозванец, именующий себя араваном Арфаррой. Он пользуется полным доверием государя. Долг всех честных людей - открыть государю глаза!
Проповедник поднял глаза. Ханалай сидел перед ним, грузный, взъерошенный. "Черт возьми, - с тоской подумал Бьернссон, - они хотят, чтоб я вместе с ними возглавил восстание против империи. А если я откажусь... Да, ведь кто бы ни был этот Арфарра в столице, он не потерпит никакого бродячего двойника..."
- Я, ничтожный отшельник, - сказал Бьернссон, - всю жизнь проповедовал, что с помощью оружия нельзя победить то зло, которое в тебе, и восстановить справедливость, - неужели мне поверят, если я стану говорить обратное?
Наместник Ханалай извинился и умолк. Бьернссон посидел еще немного и попросил отпустить его.
- Куда же вы пойдете через ночь? - сказал Ханалай, - переночуйте у меня, а утром я провожу вас с честью.
Бьернссону отвели уютную комнату с тихо потрескивающей жаровней и комариной сеткой над кроватью, - но Свен Бьернссон не намеревался ждать утреннего разговора с наместником. Убедившись, что его оставили одного, пророк стянул веревочку на котомке, выкарабкался через окно и побежал к левому углу сада, туда, где плети винограда должны были выдернуть из старой стены увенчивавшие ее каменные шипы. Подпрыгнул, ухватился за край, перекувырнулся вниз - и пропал у лесной кромки.
Давешний крестьянин, уже без ослика, - ослика отобрали Ханалаевы слуги, в отместку за сказанную о них гадость, - лежавший в канаве за воротами усадьбы, приподнял голову и тихонько последовал за пророком.
Когда оба бедняка растаяли в ночи, в дальнем конце аллеи появилось двое людей. Один из них нес на палке небольшой фонарь в виде цветка орхидеи. Другой был наместник Ханалай.
- Видите, - сказал спутник Ханалая, поднеся палку с фонарем к следам Бьернссона, отпечатавшимся на жирной и черной клумбе - никакой он кошкой не оборачивался: перелез через ограду, и притом как мешок перелез.
Ханалай долго рассматривал следы.
- Да, - сказал он, - а жалко. Подумаешь, кошечка! Это всякий сумеет избежать ареста, обернувшись кошечкой! А вот сделать так, чтобы такой человек, как Шаваш, не мог арестовать тебя в твоем собственном виде - это да!
Заночевал Бьернссон у чулочника Даха в Теплой Слободе, той, что близ Восточных ворот - это был человек верный и покладистый, и когда-то яшмовый араван вылечил у него дочку. Бьернссон забился в пахучую солому на сеновале, и тут же заснул.
Араван Фрасак любовался ночными мотыльками, слетающимися к высоким свечам на алтаре, когда дверь беседки внезапно раскрылась, и в ней показался грязный и оборванный крестьянин, - тот самый, который утром попался на глаза Ханалаю.
- Это что такое, - возмутился араван.
Крестьянин, не отвечая, подошел к алтарю, на котором, в серебряной миске, в чистейшей воде, привезенной из горных ущелий Иниссы, плавали сосновые ветки, сунул грязные лапы в миску и принялся тереть оными рожу. У аравана от негодования отнялся язык. А крестьянин содрал с себя лицо, словно кожуру с апельсина, и на Фрасака глянуло, к его ужасу, хорошо знакомое лицо покойного инспектора Шаваша.
