- Да оставь ты эту стену в покое, - говорит Мальчик мне в спину.

  Я оборачиваюсь, бросив изучать перекошенный рисунок обоев над своей кроватью.

  - Нет там никакой бандитской цементной мумии, тебе же сказали, - Мальчик фыркает, словно кот, которому в нос попала вода, и легко подпрыгивает, устраиваясь на подоконнике. Кажется, я первый раз вижу его при дневном свете. Солнце делает любой морок поразительно достоверным. - И вообще ничего тут нет, кроме древней штукатурки и подгнивших реек под ней. Ни единого скелета, ни пучка перьев, ни мотка шерсти с иголками, ни-че-го.

  - Самая странная нехорошая квартира в истории, - пытаюсь отшутиться я.

  - А с чего ты вообще взял, что она нехорошая? - глаза у Мальчика оказываются светлыми-светлыми, как дождевая вода, оставшаяся на жестяном подоконнике после ночи.

  - Просто рассматриваю варианты, - признаюсь. И замираю в полуметре от него, не решаясь прикоснуться. Мальчик улыбается - тепло и нежно.

  - Ты вообще не о том беспокоишься, - говорит он и первым тянет ко мне руку. Забавным покровительственным жестом ерошит волосы мне надо лбом, и я замираю, понимая, что счастлив. По-настоящему счастлив впервые за долгие месяцы. Здесь и сейчас, в потоке света, льющегося из немытого окна. Под его взглядом, под его пальцами.

  - Зачем ты уходил?.. - спрашиваю одними губами.

  Мальчик словно бы не слышит.

  - Нормальная у тебя квартира, - говорит он. - Ты здесь уже бывал в детстве. У бабушки. Разве не помнишь?

  - Не бывал.

  - Не помнишь, - вздыхает Мальчик, и протягивает мне неизвестно откуда взявшуюся чашку с золотым ободком.

  * * *

  В чашке - застоявшаяся лужа крепко заваренного чая, прямо совсем заварка, горький-прегорький, я такой не пью. Тем более, сначала он был такой горячий, что я обжег пальцы о тоненькую хитро изогнутую ручку, а потом он как-то быстро остыл и стал еще противнее. И без сахара.

  Дома мне наливают чай с песком (две ложки!), а тут в сахарнице какие-то противные лежалые рафинадины, желтые, с налипшими кое-где соринками и тонкими волосками. Я взял было одну, но побрезговал и положил обратно, пока никто не видел. А то мама бы ругалась, она всегда говорит: если что-то съедобное схватил руками из общего блюда - пирожок там или хлеб - класть обратно нельзя, неприлично. Разве что конфету можно, если она в обертке. Только какой дурак станет класть обратно конфету!

  Так и сижу на жестком табурете (высоченный такой табурет), болтаю ногами. Разглядываю то чаинки на дне сквозь темно-коричневую муть, то ковер с оленями над диваном, то зеленую бахрому абажура над столом (огромный такой абажур, прямо как колесо у машины), то картинку из журнала на стене. На картинке радостная семья идет на демонстрацию: папа, мама, двое детей... нет, трое, еще один у папы на плечах. Мы тоже так ходили, когда я был маленький. Мне обидно из-за сахара, немного хочется писять (но не сильно пока, можно потерпеть) и невыносимо скучно. И почему-то стыдно, но я не могу вспомнить почему.

  - Маааам, а можно с кисой поиграть?.. - зову.

  - Оставь кису в покое! - громко говорит мама из соседней комнаты.

  - Я ее не трогал! - мне становится еще обиднее, потому что и в самом деле ведь не трогал. Киса вон она, на диване спит, серая, пушистая (я наконец понял, чья шерсть на рафинаде). А мне велели сидеть за столом и не вставать, и я сижу. И никого не трогаю.

  Мама не отвечает.

  Они с бабТаней о чем-то разговаривают страшным шепотом в соседней комнате, и я стараюсь их не слушать, потому что подслушивать нельзя. Но все равно отдельные куски доносятся сквозь два слоя желтых плюшевых шторок, и я не знаю, нехорошо я делаю или как - раз я их слышу.

  Мне ужасно хочется быть хорошим (особенно при бабТане), и, чтобы не слышать разговора, я начинаю напевать свою любимую песню про что тебе снится крейсер аврора. Мы в садике учили. Сначала тихонько, потом погромче.

  - Хватит выть!.. - страдальчески кричит мама на середине куплета про какие-то бушлаты. И я прикусываю губу, чтобы не зареветь. При бабТане реветь - это вообще позор. Она мне хоть и бабушка (папина мама), но всегда страшно строгая.

  Сказать по правде, я и вижу-то ее второй раз в жизни. А первого раза и вовсе не помню.

  Мы когда пришли, она сразу на меня так посмотрела, словно я ей окно разбил. Или кошку за хвост таскал. А я только порог успел переступить.

  - Татьяна Васильевна, всего на две недели... - торопливо, с придыханием шепчет мама из-за шторки, - профсоюзная путевка... два года не давали... поймите, совершенно, совершенно не с кем оставить... при чем тут моя мать... диабет... сердце... в конце концов, он и ваш внук!.. единственный!..