А может, думал Алеша, в нем сейчас пробуждается еще какой-нибудь талант, пока неопознанный, и его шевеление в глубинах организма порождает странные сны, вроде этого, который ему только что приснился.

Виталик Ямских был на пару лет младше Алеши; они не дружили — Алеша едва знал его. И, вообще, этот низкорослый, щуплый мальчишка, скользкий и суетливый, подлиза и обманщик, был Алеше неприятен, отталкивал даже своей внешностью. Поэтому, когда он убился, прыгнувши в море с западного мола, Алеша нисколько не расстроился.

Утром, сидя за завтраком, Алеша внезапно для самого себя выложил бабушке все про свой сон — хотел посмотреть на ее реакцию. Но, как только рассказал, тут же и пожалел: все-таки не стоило вываливать на нее такое.

Бабушка помрачнела, выслушав рассказ внука. Села за стол напротив него, внимательно всмотрелась ему в лицо, словно спрашивая взглядом: «Не сочиняешь ли ты, чтобы надо мной посмеяться?» Алеша выдержал этот взгляд.

— Даже не знаю, как это объяснить, — произнесла бабушка, — это все странно как-то: и твой этот сон, и то, что было на самом деле…

И тут бабушка рассказала такое, от чего Алеше стало не по себе.

— Действительно, да, была свадьба в прошлом году, в сентябре, у соседа из четвертой квартиры, у Ершова-младшего, Андрея. И в дупло он с невестой, Наташенькой, лазил, до утра они там пробыли. Стыд совсем потеряли. Эх, молодежь теперь! — Бабушка покачала головой. — Считай ведь, у всех на глазах. Никто, конечно, не видал ничего, но слышали-то… А потом, уже в этот год, в марте, когда ходила Наташенька с животом, то беда случилась, такая беда! Андрей, он с ума спятил, взял и Наташеньку свою убил. Живот ей ножом распорол, все искромсал, сыночка своего нерожденного — в куски, прямо в куски! Отец его пришел с работы и видит: сидит тот с ножом над нею, глаза безумные, бормочет что-то. Наташенька жива еще была, но не спасли бедную — скончалась в тот же день. Андрей в дурдоме сейчас. Говорят, совсем плохой, ничего не соображает.

Алеша почувствовал внутри себя будто порыв сырого зябкого ветра. Все вокруг стало другим, приобрело какое-то новое качество, хотя с виду оставалось прежним. Словно бы предметы поменяли смысл и предназначение. Алеша растеряно осмотрелся вокруг, чувствуя, что все в кухне стало из привычного — потусторонним, необъяснимым. Но длилось это недолго, вскоре предметы вернулись в прежние смысловые ниши — как вывихнутые и вновь вправленные суставы.

Бабушка, которая вообще не любила разносить дурные новости, после того, как все рассказала внуку, почувствовала себя неловко, словно сделала что-то постыдное. Не помыв посуду, оставшуюся от завтрака, она все сложила в раковину и ушла к себе в комнату.

Чем больше Алеша думал про свой сон, тем муторнее становилось у него на душе. Сон соприкасался с реальностью, но не как положено снам: в нем отразилось событие, о котором Алеша заранее ничего не знал.

«Иногда нам снятся сны, — всплыла внезапная мысль в его уме, — которые рождаются прежде собственного зачатия. Дым таких снов поднимается еще до того, как огонь осознания зажжет факты действительности».

Это была одна из тех мыслей, которые просились на бумагу и которые Алешин отец расценил как признаки пробуждающегося писательского таланта. Достав свой блокнот, Алеша записал туда мысль, словно стряхнул с кончиков пальцев на страницу что-то склизкое и раздражавшее кожу.

Тем же утром, когда встретился, наконец, с Пашкой и Женькой и спросил их про убийство Ершовым беременной жены, друзья подтвердили ему все, что рассказала бабушка, добавив к истории одну деталь: спятивший Андрей Ершов упорно бормотал над умиравшей женой, что не убивал ее, а наоборот, пытался защитить, но от кого защитить — так толком и не сказал.

Сходив с друзьями на пляж, поплавав с ними наперегонки между пирсами, лениво позагорав под солнцем, распластавшись на гладкой прибрежной гальке, Алеша развеялся от мрачных и тоскливых мыслей.

Но дома, после ужина смутная тревога вновь наползла на него. Неотвязная мысль засела в голове у Алеши. Он пытался читать привезенный с собой томик Кобо Абэ, но был рассеян, постоянно отвлекался и, наконец, отложил книгу. Сказал бабушке, что пойдет проветриться перед сном. Прихватил фонарик, всегда лежавший в прихожей, и вышел из дома под сумеречное, темнеющее небо.

Выйдя со двора, он прошелся вокруг квартала, затем вернулся во двор и сразу направился в подвал.

Дверь, ведущая в него, никогда не запиралась на замок, да в ней, кажется, замок и вовсе не работал. Слегка приоткрытая, она приглашала в плотную вязкую темноту, наполненную запахом пыли и тишиной.

Когда-то маленького Алешу страшила эта темнота. Она и манила в себя, и наполняла тошнотной жутью. Ему даже с фонариком страшно было вступать в подвальный коридор, до конца которого он ни разу так и не дошел. И вместе с друзьями, Пашкой и Женькой, почему-то никогда не ходил вглубь этого подвала, они доходили только до двери кладовки, принадлежавшей Пашкиной семье, второй двери от входа.

Теперь-то он не боялся темноты и вошел в нее без опаски, фонариком освещая путь. Он чувствовал, как где-то на периферии сознания слабо шевелятся прежние детские страхи, но волю им не давал: он был достаточно взрослым, чтобы держать себя в руках и не срываться в панику из-за ерунды. Он шел по коридору, равнодушно глядя на выплывающие из темноты двери в стене по левую руку от него, стена по правую руку была пуста. За каждой дверью находилась кладовка, принадлежавшая кому-то из жильцов.

Зачем Алеша вошел в эту темноту, он и сам не знал. Точнее, не то чтобы не знал — просто не хотел об этом задумываться. Не хотел как-то слишком старательно…

Словно бы червячок подтачивал сознание.

И кстати, заметил он, дверей здесь как-то многовато. Неужели тут лишние кладовки?

Коридор, по которому он шел, свернул вправо. Теперь двери были уже в стене не по правую, а по левую руку. И темнота после поворота, кажется, стала плотнее, тишина же сделалась глубже. То ли свет фонарика потускнел, то ли это глаза привыкли, но он уже не казался таким ярким. Двери выныривали из темноты и снова ныряли в нее. К запаху пыли примешалось что-то еще, какой-то знакомый запах, который Алеша никак не мог определить.

Когда коридор еще раз повернул, теперь уже налево, и запах усилился, Алеша понял: это же запах водорослей, гниющих на морском берегу. Алеше стало неуютно и тревожно.

«Зачем я здесь?» — подумал он, в очередной раз сворачивая. Неприятное чувство шевельнулось глубоко внутри: казалось, что нескончаемый коридор всасывает его в себя, как макаронину, и он проскальзывает в чью-то жуткую утробу.

Алеше вдруг почудилось, что за каждой дверью, мимо которой он проходит, кто-то стоит. Стоит и вслушивается, прижав ухо к внутренней стороне двери. Будто подвал населен тайными жильцами, о которых не знает ни одна живая душа.

После очередного поворота фонарик в Алешиной руке конвульсивно замигал и погас. Тьма, затопившая все, походила на вязкую грязь. Плотная, тяжелая, облепляющая, душащая. Словно тебя зарыли заживо в общую могилу с безвестными мертвецами, отделенными от тебя непрочной черной завесой, гнилостной плотью тьмы.

Где-то в сознании мальчика расширялась дыра, из которой, один за другим, выползали пауки страха — детского, подавляющего всякий здравый смысл, парализующего волю, — черные пауки, которых во тьме не разглядеть. Сгустками ужаса ползли они по контуру Алешиного сознания. Ползли по коже, по внутренностям — по нежным слизистым поверхностям. Шорох маленьких лап напоминал шелест морской пены, лижущей мокрую кромку береговой полосы. Призраки гниющих водорослей колыхались во тьме, прикасались то к ноге, то к руке, то к лицу.

Кто-то дотронулся до Алеши, взял его пальцами за запястье левой руки. Алеша закричал от испуга, но крик вышел жалким — тихое хриплое сипение, как будто выходил воздух из проколотой резиновой камеры.

— Это я, — произнесла тьма или кто-то внутри тьмы, полностью слившийся с нею.